Год крысы. Видунья - [28]

— О Благодатная! — упоённо взвыл молец, падая на колени и утыкаясь лбом в плотное и ароматное, будто застывшая манка, облако. — Какой великой чести удостоился я, ничтожный!

Богиня торжественно воздела руки, и просторные рукава заплескали на ветру, как лебединые крылья. В пронзительно-голубом небе мириадами струн пела паутина судеб-дорог, уходящих во все стороны, многажды скрещивающихся, а кое-где и спутанных уродливыми клубками. Некоторые были толще остальных, некоторые ярче, несколько аж светились, бросая блики на соседние.

Молец упоённо всхлипнул:

— Что мне сделать, Лучезарная, дабы услужить Тебе? Приказывай — я всё исполню!

Хольга матерински ему улыбнулась, а потом вдруг шкодно подмигнула и одним неуловимым движением спустила одеяние с плеч, оставшись в чём ветер родил.

— Иди же ко мне, противный! — сказала она и щёлкнула зубами.

Молец с воплем ужаса отшатнулся и рухнул на пол возле лавки. Масляные светцы, расставленные по молельне, почти все прогорели. Слабо трепыхались только два, не освещая, а притягивая взгляд. В углу шуршала и греховно хрупала мышь, не иначе стянув из жертвенной чаши освящённый сухарик.

— Приснится же такое паскудство, — пробормотал молец, одной рукой потирая ушибленный копчик, а другой придерживая бешено бьющееся сердце. Статуя Хольги, тоже беломраморная, но уже изрядно подкопченная дымом, мрачно и укоризненно взирала на него с постамента. — С чего бы это? Может, Богиня мне испытание ниспосылала?

Молец припомнил, что ощутил при взгляде на обнажённую Хольгу, и догадался, что испытание он провалил.

— Или это знамение было? — с надеждой предположил он, гоня грешные мысли. Последний светец с тонким шипением угас, в молельне стало совсем темно.

Молец, кряхтя, поднялся и обошёл статую. Та безмолвствовала, предоставляя служителю самому толковать сон. Затихла и мышь. Зато от приоткрытого (иначе вовсе в святом дыму угоришь!) окошка стали доноситься странные отголоски, словно бы вопли, приглушённые расстоянием.

Изумлённый молец на цыпочках подкрался к окну, осторожно — в памяти сразу всплыл саврянский налёт — его приоткрыл, да так и застыл вторым изваянием.

По общинному стогу, засахаренному луной, скакали роготуны.[11]

Молец с нажимом протёр глаза, силясь понять, не продолжение ли это позорного сновидения.

Роготуны не исчезли. Чёрные верткие фигурки то появлялись на гребне, то резко пропадали, будто кривляясь и дразня мольца.

«Дети, — сообразил он, и оторопь сменилась нарастающей злостью. — Вот паршивцы, Сашиевы щенки! Всю ж солому испаскудят! Сейчас как возьму хворостину да погоню до самых оврагов…»

Молец накинул на ночную рубаху ритуальный плащ, расшитый цветным шёлком, сунул ноги в опорки и, хляпая ими, выскочил во двор. Попытался выломать ветку малины, просунувшуюся сквозь соседский плетень, исколол все пальцы и осерчал ещё больше. Ветка мочалилась, но не отдиралась. Пришлось грызть — под возмущённый брех охраняющего двор кобеля.

Когда молец подбежал к стогу, «роготуны» уже исчезли, успев довести оный до самого плачевного состояния, хоть ты заново метай. Кто ж это был?! Наверняка Батарин сынок свою ватажку привёл, хоть отец и высек его вчера вразумляюще, чтоб носу не смел на общинное поле показать. Ну, утром я с их родителями потолкую! К божественной статуе не допущу, покуда стог не поправят!

И тут молец услышал тихие голоса, доносящиеся с другого конца стога.

* * *

Рыска уже примерилась скатиться, как вдруг увидела страшное. Молец — бледный, расчёхранный, с голыми коленками под дорогим плащом и веткой, на которой ещё сохранилась пара листьев, — выскочил из-за стога, словно беспокойник. Он был до того зол, что даже не бранился — пёр на детей молча, будто волк, посверкивая выпученными глазами и оскаленными зубами.

У Рыски от такого зрелища не только голос, но и руки-ноги отнялись. Жар тоже струхнул, но ещё пытался храбриться:

— Главное, стой тут! Не полезет же он на стог. Куда ему, старому да колченогому…

Молец добежал и как раз-таки полез, причём очень живенько.

Тут уж разногласий не возникло. Дети с визгом развернулись, помчались на другой конец стога и кубарем скатились вниз, Рыска на голове у Жара. Ору добавилось: мальчишка решил, что его прищучил молец, девочка же никак не могла подняться, и ей казалось, что жуткий старик вот-вот свалится на загривок уже ей.

Наконец распутались, выкатились из соломы и задали драпака. Кровь бухала в ушах, запугивая: догоня-а-ает!!!

Оглянулись только за оградой, когда перестало хватать дыхания. Молец стоял на стоге во весь рост, потрясая хворостиной, как мечом. Теперь уж он не молчал.

— Узнал, — послушав, уныло заключил Жар.

— Ох и влети-и-ит нам… — хлюпнула носом Рыска.

Издалека стог казался похожим уже не на свинью, а на лохматую взъерошенную собаку, вылизывающую щенка.

— Давай скажем, что он такой ещё до нас был? — неуверенно предложил мальчик. — А мы всего-то разок влезли, на луну поближе поглядеть…

Рыска не ответила. Врать она не любила и не умела, а значит, и пробовать нет смысла. Хозяева только пуще разозлятся.

Дети молча, не глядя друг на друга, поплелись на хутор.

Глава 7

Крысы загодя чуют беду и спешат убраться из того места.