Год Иова - [35]

— Потом я просыпаюсь, снова выпиваю двойной мартини, чтобы заснуть — по крайней мере, до трёх ночи. Время, когда — помнишь, у Фицджеральда — пробуждается тёмная сторона души. — Он строит гримасу. — Что произошло? Ты всё ещё играешь. Как получилось, что я не пишу?

— Потому что у тебя есть здравый смысл, — отвечает Джуит.

— К чёрту здравый смысл. У тебя всё получилось. Может, и у меня могло получиться. Может, я слишком быстро забросил. Теперь уже не поймёшь.

— Забудь. У меня ничего не получилось, Фред. Никогда не получалось и не получится. Каждый раз убеждаться в этом — штука не из приятных, поверь мне. Никакого удовлетворения. Если я найду способ, чтобы уйти из кино, я им воспользуюсь. Ты был умнее меня. Деньги — это приятно. Перестань пить. Гуляй перед обедом, гуляй перед сном. И перестань жалеть.

Хайнц качает головой и пожимает плечами.

— Бывает ли кто-нибудь удовлетворён этой жизнью?

— Те, кто слишком этого хочет — нет, — говорит Джуит.

— Ты идёшь или нет? — Джоан вернулась. Она возбуждена. — Все столы заняты, люди уже выстраиваются в очереди. Мне ужасно неловко сидеть там одной, когда они так глазеют.

— Да, верно. Пойдём. — Хайнц натужно улыбается. — Это было здорово.

Он жмёт руку Джуиту, жмёт руку Биллу.

— Рад был познакомиться с вами, Хэйкок.

Джоан тянет его за рукав. Он второпях достаёт из бумажника визитную карточку и протягивает Джуиту.

— Не будем терять друг друга из виду, — говорит он. — Ты ведь, наверное, иногда летаешь в Нью-Йорк по делам. Позвони мне, если остановишься у О’Хара.

Джоан утягивает его за собой.

— Съездим в город, пропустим по рюмке, — на ходу говорит он.

— Обязательно, — отвечает Джуит и снова садится.

Билл уже сидел. Он наклоняет голову к Джуиту.

— Вы были любовниками. Интересно, что ты сейчас чувствуешь? Прошло столько времени. Это было в сороковых, наверное?

— В декабре сорок седьмого. Он заболел воспалением лёгких. За ним приехал отец и забрал домой в Рокфор. — Джуит опускает визитку в карман и пробует кофе.

— Это было за год до моего рождения, — говорит Билл. — Что ты чувствуешь? Мне трудно представить.

Кофе был еле тёплым. Джуит ищет глазами официанта.

— Он весил сто тридцать фунтов. Копна волос. Когда родители присылали деньги — его родители — в парикмахерскую шёл я. Я должен был выглядеть аккуратно, потому что ходил на прослушивания. Но стрижки не помогли.

Наконец в сторону Джуита смотрит официант, сутулый парень средних лет, сын устрашающей португалки, и Джуит приподнимает чашку кофе и пустую стопку из-под бренди. Официант кивает.

— Когда Фред уехал, у меня отросли длинные волосы. Я уже не мог оплачивать комнату. По очереди я переспал со всеми остальными друзьями, а когда исчерпал их возможности, стал спать с первыми встречными мальчиками, мужчинами, лишь бы не ночевать на улице. Иногда я завтракал, иногда нет.

Официант приносит полный кофейник и две стопки бренди. Он наполняет чашки и уносит пустые стопки. Джуит продолжает:

— Когда удавалось позавтракать, я знал, что это до конца дня. Обычно я болтался в публичной библиотеке с бездельниками и проститутками — другими бездельниками и проститутками. Когда я стал слишком грязным, слишком потрёпанным и голодным, я сунул гордость в карман и нанялся уборщиком в маленький театр. Я подметал, мыл полы, чистил туалеты, рисовал афиши, наводил прожекторы, брался за всё, что мог. За это мне позволяли ночевать в театре. У меня были карманные деньги. Однажды какой-то актёр то ли заболел, то ли напился, и мне дали его роль. Тут мне повезло. Меня заметили и наняли играть в летних шекспировских постановках. Из-за волос. В те дни все мужчины стриглись коротко. Нью-Йорк сэкономил на парике. В сороковых парики стоили недёшево.

— Не из-за волос, — устало говорит Билл. — Почему ты всегда себя принижаешь?

Он размешивает сахар с сухим молоком в своей чашке.

— Ты так и не ответил на мой вопрос. Что ты почувствовал — когда снова его увидел?

Джуит пожал плечами.

— Грусть, что ещё? — Он улыбнулся себе. — Я дал ему прозвище — Озорник из Слоновой Кости. Это цитата, откуда не знаю. Тогда он был таким же мягким и нежным, как слоновая кость.

Джуит встряхивает головой.

— Стройным. Обнимать его было одно удовольствие. Теперь он как мешок сала. А озорства в нём не больше, чем в слизне. Грусть, только грусть, Билл. Время никого не щадит.

— Ты тоже изменился? — спросил Билл.

Джуит слабо и холодно усмехнулся.

— Я считал себя прекрасным, замечательным и талантливым. Я думал, наступит день, когда весь мир пожалеет о том, как он ко мне относился.

Сигара, которую он оставил в пепельнице, потухла. Он стряхивает пепел столовым ножом и закуривает снова.

— Я не умер от жалости к себе только благодаря Фреду. Он то и дело смешил меня. Он был мастер на шутовские выходки. Однажды ночью к нам в постель забралась крыса. Она решила отгрызть нам пятки. Огромная, как кошка. Фред назвал её Праматерью Всех Крысей. Он побежал за ней в ванную и расквасил ей голову. Из нас двоих это мог сделать только Фред — я бы не смог никого убить. Он сказал, что если мы не устроим достойных похорон Праматери Всех Крысей, за нами придут все пятьсот тысяч её детей, внуков и правнуков. Он вспомнил о том, как я рассказывал ему про игрушечный театр, который вырезал дома. Он велел мне вырезать из картона костюм и шапочку для крысы. Под гроб мы приспособили обувную коробку. Потом мы сели на паром в Стэйтен-Айленд, спустили коробку с крысой на воду, а Фред декламировал: «Закат и вечерние звёзды, подайте один только знак…» Это было трогательно.