Год благодати - [17]

Я чувствую, как по спине бегут мурашки.

– Беззаконники… это сделали они? – шепчу я, касаясь ее изуродованной руки. Мягкая кожа горяча. – Они что, пытались выманить тебя из становья? Это и случается с девушками в год благодати?

Она высвобождает руку и вновь надевает наперсток.

– У тебя всегда было слишком живое воображение. Я просто рассказываю тебе о кроликах. Ты же знаешь – нам нельзя болтать о годе благодати. А сейчас мне, наверное, следует напомнить тебе об обязанностях жены…

– Пожалуйста… не надо. – Я качаю головой. – Я помню твои уроки: ноги врозь, руки по швам, а очи обращены к Богу.

Я узнала все об этих вещах задолго до матушкиных уроков. Со своего места в листве дуба я столько раз видела любовников, занимающихся этим на лугу. А однажды мы с Майклом не могли слезть с этого дуба, пока у самого подножия его Фрэнклин елозил по Джослин. Тогда мы давились смехом, старались не расхохотаться, но сейчас все это отнюдь не кажется мне смешным – я думаю о том, как же противно мне будет заниматься этим с Томми Пирсоном, слушая его пыхтение и видя над собой его красную рожу.

Опустив глаза в пол, я вижу, как на кремовом чулке матушки расплывается капля крови. Догадавшись, что я вижу эту кровь, она убирает ногу.

– Мне очень жаль, – шепчу я, и мне действительно жаль. Еще один месяц без сына. А что, если конец ее детородной поры уже не за горами? Это опасно. Я не могу себе вообразить, чтобы отец решил избавиться от нее, как это сделал со своей женой мистер Фэллоу, но в последнее время происходит немало такого, чего я и представить себе не могла.

– Нам с твоим отцом повезло, мы любили друг друга с самого начала, но и уважение… и общие цели со временем могут перерасти в нечто большее. – Она убирает за ухо выбившуюся из косы прядь волос. – Ты всегда была его любимицей. Его сорванцом. Знаешь, он никогда бы не отдал тебя тому, кого бы считал… незрелым.

Незрелым? Что-то я не пойму. Ведь как раз этим словом и можно исчерпывающе описать суть натуры Томми.

– Твой отец хочет одного – того, что лучше для тебя, – добавляет матушка.

Я знаю, что следует держать рот на замке, но мне уже все равно. Пускай меня изгонят, пускай высекут до полусмерти – лишь бы больше не приходилось молчать.

– Ты не знаешь, на что способен отец, – спорю я. – А я кое-что видела. И кое-что знаю. Например, минувшей ночью к нему приходили стражники, и он…

– Я тебе уже говорила… – Она встает, чтобы уйти. – Твое воображение доведет тебя до беды.

– А как насчет моих снов?

Матушка останавливается, и ее спина словно деревенеет.

– Вспомни, что случилось с Евой.

– Но я же вижу сны не о том, как поубиваю совет. Мне снится девушка… с красным цветком, приколотым там, где сердце.

– Не делай этого. Никому не говори о своих снах.

– Она разговаривает со мной. Рассказывает… о том, как все могло бы быть. У нее серые глаза, такие же, как у меня, такие же, как у отца. Что, если она одна из его… его дочь, живущая в предместье? Я видела, как он уходит за ворота, видела столько раз, что и не счесть…

– Думай, что говоришь, Тирни! – рявкает матушка, и в голосе ее звучит нечто такое, что заставляет меня вздрогнуть. – Хотя глаза твои и открыты, ты не видишь дальше своего носа.

Мои глаза наполняются слезами.

Матушка глубоко вздыхает и снова садится рядом.

– Эти сны… – говорит она, нежно обхватив ладонями мое лицо – теперь ее кожа стала холодной и влажной, на лбу выступил пот, – они есть единственное, что принадлежит только тебе, тебе одной. В них тебя никто не может тронуть. Держись за свои сны, пока можешь. Ибо скоро они превратятся в кошмары. – Она целует меня в щеку. – Не верь никому, – шепчет она. – Даже самой себе.

Я чую запах железа, а когда матушка отстраняется, вижу в уголках ее губ что-то красное. И холодею внутри. Это не сок тутовых ягод.

Это кровь.

Те склянки в аптеке. Кусочки плоти убитых девушек, плавающие в смеси крови и самогона. Я думала, отец покупает зелья для себя, но что, если он покупал их для нее – и все ради продления молодости? Неужто ей так отчаянно хочется оставаться молодой, что она готова пожирать таких же женщин, как она сама? Неужто год благодати может сотворить такое со всеми нами? Превратить нас в людоедок?

Едва она скрывается за дверью, как я опрометью бросаюсь к окну, открываю его и жадно вдыхаю свежий воздух. Все что угодно, только бы не чуять более этого запаха железа, запаха крови.

Вокруг царит почти гробовая тишина – нужно напрячь слух, чтобы уловить едва различимые голоса напившихся парней и рыдания девушек, которые не обрели женихов.

Я вижу вдалеке неясные огоньки – это горят фонари, они горят и в предместье, и в лесу. Может быть, сейчас в мою сторону оттуда смотрят беззаконники?

Сделав глубокий вдох, я закрываю глаза, раскидываю руки, как орел расправляет крылья, и мою обнаженную кожу обдает холодный осенний ветерок. Я принимаюсь раскачиваться, пока мне не начинает казаться, будто я парю высоко-высоко. Мы с Майклом часто делали это, когда были малыми детьми. Хочется встать на подоконник и шагнуть в пустоту, чтобы посмотреть, не расцветет ли живущее внутри меня волшебство, не позволит ли оно улететь отсюда, но я знаю – надеяться на это не приходится, ибо это было бы слишком легко.