Год 2990 - [2]

Он откликнулся на шум набегавшей на берег волны, вздрогнул от неожиданности, но, когда понял, что это его же преувеличенное в сотни раз дыхание, мрачно усмехнувшись, успокоился. На мгновение, будто эхо, вновь привиделось лицо Криса... Ослепительно-снежный клинок луча беззвучно вошел в пятидесятимиллиметровую плиту, аккуратно, словно скальпелем, сделал надрез вдоль края - и тотчас исчез. Перегородка, теперь поддавшаяся без труда, с робким треском выпустила из плена на волю - из квартиры на узкую лестничную площадку ровный упорный свет. Он был высокого роста, плечист и в обычном коже-костюме, что повторял человеческое тело во всех подробностях, развенчивая скромность, стирая ложный стыд. С третьим ударом сердца он сделал первый шаг. Неширокий коридор с матово-красными стенами, поворот налево в ванную комнату, прозрачная занавеска. Не сюда. Снова прямо; три метра по высокой траве, ковровой дорожке. Стеклянная дверь поползла наверх. Остановился. Прислушался... "Ее не может быть сейчас дома. А сын? Что, если она увезла его, спрятала где? Нет. Еще вчера он был здесь. А сегодня утром я видел ее в офисе... Не успела бы...". Круглый зал с зеркалами, в которых отражаются рогатые пальмы, удивленные папоротники, зловещие кроваво-красные и ярко-желтые орхидеи, и весь диковинный причудливый сад. Воздух альпийского луга. Прохлада. Поежился, когда оглянулся на телепортер. Мерное сияние ожидания. Уходящая из зала куда-то вглубь здания пещера - это или спальня, или детская. Сердце забилось учащенней. Укорил себя: "Нервы. Выдержки ни на йоту". Тень скрыла его с головой. Пять шагов навстречу бледно-голубому пятну света впереди. Высокий потолок, громоздкая широкая кровать. Сын... Он лежал на кровати, совершенно беспомощный, свернувшись калачиком. Посапывая... Такой знакомый запах - скисшее молоко. Сначала один поцелуй... В лоб, в щеку, в нос... Спит. Но пора. В руке у него вдруг оказался миниатюрный шприц-капсула. Он приставил его к мочке уха мальчика; микроскопическое усилие... "Все...". Затем обмякшее тело подхватил на руки - пушинка, два годика - понес к телепортеру, и в нем, спустя минуту, растворился.

3. Засыпая, я всегда вижу перед собой бесконечную зеленую пустыню. Который день я шел по ней, затем полз, отсчитывая капли воды из своего "НЗ" как срок до исполнения смертельного приговора надо мной. Я словно сам был себе палачом. Я начинал завидовать погибшим моим друзьям. Небо глядело на меня, полное безразличия, серым утром, бесцветным днем, чернеющим вечером. Воздух застыл в мертвом штиле. А где-то у виска отчетливо больно пульсировала закипающая в жилах кровь. Ночи не существовали для меня. Я умирал, каждый раз воскресая с первыми лучами... Впрочем, земные стереотипы. На Хароне солнце не являло себя воочию. В конце пятого или шестого дня я увидел вдали скалы; сначала лишь расплывчатый силуэт их, затем - фантасмагорическое нагромождение объемных геометрических фигур с зеркальными гранями. Выраставшие по мере моего приближения к ним горы привнесли в этот мир новые краски - красный, буро-красный, бледно-красный. Подножия гор я достиг до пришествия темноты, и здесь облачился в сутану сна. ...Последующий день живет в моей памяти собственной жизнью: он словно выброшенная на берег и жадно хватающая ртом воздух рыба; словно камнем устремившаяся к земле с перебитыми крыльями птица; словно беспомощный младенец, чей мозг заменили мозгом девяностолетнего старца... Утром меня вырвало из сна шквалом ночного страха. Я уронил на высохший, тяжелый, непослушный язык три капли воды из "НЗ" и, почти нехотя поднявшись, начал восхождение. Пальцы впивались в пыль. Ноги скользили по зеркалу поверхности. Зубы скрежетали. Лоб неожиданно откликнулся способностью исходить испариной. Назад я не оглядывался. Взобравшись на относительно ровную площадку, упал в бессилии. Спрашивал ли я себя, почему упрямо лезу наверх? Что надеялся я найти, одолев эту вершину? И отвечаю на эти вопросы: от меня ничего не зависело, вот во что свято верю. Досчитав до ста, я оторвал спину от холодного камня, собираясь лишь сесть, как почти в испуге, вскочив на ноги, обернулся на чей-то взгляд. Что-то будто взорвалось во мне. Я ясно это понял: Я ОБЕРНУЛСЯ НА ЧЕЙ-ТО ВЗГЛЯД! Но спустя минуту-другую, никого вокруг не обнаружив, я сказал себе, что это сумасшествие. В озлоблении, на кого же еще, если не на себя, я в прыжке одолел трехметровую стену, подтянулся на руках, на локтях... чтобы встретиться глаза в глаза с этим взглядом. Да, это были глаза. Два безобразно вырванных из черепа человеческих глаза, смотревшие на меня, будто на Смерть. Я отшатнулся, упал на площадку, на которой только что лежал, но заскользил по ней, не сумев ни за что зацепиться; в панике, мгновенном страхе взмахнул руками и сорвался вниз, падая с высоты десять-пятнадцать метров на острый угол боком, переворачиваясь и разбиваясь головой и телом в кровь. Я потерял сознание. Я жил, о том не зная. В те минуты и часы, когда жизнь и смерть спорили между собой, кому же из них я принадлежу, кто-то сидевший глубоко внутри меня шептал, что все это сон, но сон, переросший в долгую, изнурительную болезнь. И я просыпался, видел лица людей, мне знакомых, - Криса, Фредерика, Алекса, всех тех, кто был со мной на ZZ-II, и они были живы, и они принимали в моей болезни участие, и они говорили со мной, а я отвечал. Но как только мои глаза открылись, а затуманенный мозг задался банальным: "Где я? Что со мной?" - я снова обрел себя лежащим у скал Харона, разбитым в кровь, предоставленным только своим молитвам. Уже смеркалось. По коже пробежал холодок, точно кто заботливо подул на меня, избавляя от здешнего зноя. Я не сразу понял, что происходит. Пришедший озноб сменила судорога, я почувствовал, что у меня выкручивают ноги, затем свело мышцы живота. Я подумал, что умираю. Словно проснувшись в постели от ночного кошмара, я резким движением сел и обнаружил, что по бедра укутан неким черным одеялом, живым одеялом, двигавшимся все выше и выше. Вознамерившись скоро и легко от него избавиться, я пнул было его ногой, но одеяло оказалось только облаком, однако, имеющим вполне ясные контуры и, вероятно, намерения. Ночь на Хароне приходит странно. А что, впрочем, может быть не странным на чужой планете? Сначала бесцветное небо медленно темнеет, оставляя по линии горизонта светящуюся кайму, затем будто вдруг кто выключает свет - и становится черно. Я цепенел в это мгновение, боялся шелохнуться и даже дышать, вплоть до самого утра. Вот и тогда стало черно. Я должен был потерять его из виду, мое одеяло. Но так не случилось. Теперь оно светилось - многопалое, похожее на увеличенное в мириады раз земное простейшее, инородное мне, человеку, существо Харона. К тому же, оно было не одно: из всех щелей, и будто из самого чрева скал стали выползать его близнецы-братья. Десятки. Сотни. Я не чувствовал боли, я не знал, надо ли было бояться их, но та жадность, с которой они ринулись на помощь своему собрату, вырвала у меня вопль ужаса. Я закричал, дико, истошно, надрывно, совершенно глупо, бессмысленно. И тем себя спас. Окоченевший в первозданной тишине Харон неожиданно и нелепо испугался моего голоса. Серебристое, словно тысячи светлячков, одеяло в миг рассыпалось на два десятка мечущихся живых шаров, запрыгавших от меня в разные стороны. Отступив, они замирали в отдалении, и чем ближе они ко мне были, тем ярче был их свет.