Гномон - [174]

Я не хочу узнавать труп своего сына в сухой земле.

Интересно, что будет, если я пройду это царство вдоль и поперек? Обратится ли оно целиком в лунный свет?

Я смотрю на свой след и гадаю, что может жить здесь – или, по крайней мере, поселиться, если «жить» – неподходящее слово. И решаю, что лучше не мешкать.

Я иду к рекам.

* * *

Я не знаю, как измерять время в Эребе. Солнце не встает и не садится. Бесконечная ночь блистает равномерно. Я даже не уверена, что тут вообще есть время. Если зажечь свечу, будет ли она таять? Уничтоженный воск должен попадать сюда. Сколько требуется времени (опять это слово), чтобы призрачный воск оказался здесь? Сколько? Хватит ли этого мгновения, чтобы пламя успело двинуться по фитилю? Или он будет возвращаться точно со скоростью огня? А если я ее задую, пламя ведь тоже попадет сюда?

Я понимаю, что бо`льшую часть жизни думала о смерти как об ужасе для живых и не размышляла о смерти как о месте.

Я считаю шаги, гадаю, иду ли я по прямой. Серебряный след кажется ровным, но пустыня – плохое место для путника без проводника.

Можно и с ума сойти от одиночества. Но рано или поздно я наверняка встречу души мертвых, и уже не буду одна.

Через пять тысяч шагов я подхожу к туру.

Мне он кажется деревом или острой скалой, зарывшейся в песок. Он в стороне, и я думаю, не пройти ли мимо. Потом понимаю, что это единственный ориентир, который я здесь нашла, первый знак разума. С другой стороны, может, он всегда был здесь, или его поставили специально для меня.

Тур оказывается грудой камней и сухих веток.

Ветки – костями.

От него я вижу следующий, далеко впереди.

Похоже, это дорожный указатель.

Я иду дальше.

* * *

У третьего тура становится скучно идти. Мне не нужен отдых, но я сажусь, инстинктивно ищу теневую сторону. Интересно, если солнце умрет, оно попадет сюда? И тогда Эреб увидит первый восход. С другой стороны, может, этот не-свет вокруг и есть смерть солнца – такая, какой она выглядит с другой стороны.

В следующий миг я понимаю, что забыла, где я. Здесь рассвет будет не возносящейся колесницей Гелиоса, но приподнимающейся крышкой гроба. Когда желтый свет, пробившийся через воздух и сотканный из пряного итальянского меда, выжжет эти тени в лохмотья и летящих грачей, я окажусь на дороге, выстроенной на бесконечных милях трупа своего сына. Мрак – лучшая надежда на радость.

Лучше идти дальше.

* * *

Каждый тур стоит примерно в пяти тысячах шагов от другого, но не точно. Я не знаю, возникает ли расхождение потому, что туры сооружены неравномерно, или мои шаги становятся то короче, то длиннее, либо сама земля Эреба сжимается и расширяется, словно дышит. Это странное, чуждое место, чуждое мне в самом буквальном смысле: инородное, неуютное, недомашнее. Здесь нельзя быть дома, сколько бы времени ты тут ни провела. Наверное, это первая истина Эреба: смерть – то, что она есть. Не ответ, но нечто отрицающее разом вопросы и ответы, и ничто в жизни не может нас к ней подготовить.

За шестым туром я начинаю видеть души.

Поначалу изредка: редкие явления – идут, стоят или ползут на четвереньках. Они возникают и пропадают, когда я прохожу мимо, словно их заслоняют от меня какие-то невидимые предметы. Но потом, когда я приближаюсь к сердцу Эреба, души становятся более постоянными. Я вижу выражения на их точеных лицах, читаю слова на губах в лучах антисвета. По большей части, проклятия и отчаяние. Есть несколько радостных, но мало. Я иду и вижу их все больше, пока не оказываюсь в толпе, которая раскинулась до рек. Теперь это дорога, воображаемая линия, по которой я шла: главный тракт царства мертвых. Тракт или большак – по какому меридиану тела моего сына мы идем? По морщинке на лбу? По изгибу улыбки или выступу живота? Будет сердце Эреба провалом разорванных ребер или лесом нарывов, что его погубили?

Я не готова к тому, что тени начинают двигаться и говорить. Я вглядываюсь в лицо женщины; она кажется знакомой, вроде по студенческим временам. Гадаю, она ли это, или, если провести достаточно времени среди мертвых, начнешь находить лица знакомых, даже если они не здесь. Вдруг она поворачивается и приветственно улыбается. Ее, похоже, не беспокоит то, что я близко – куда ближе, чем подошла бы к другой женщине в мире живых, если только мы не очень хорошо знаем друг друга. В следующий миг, когда сквозь ее тело проходит мужчина, я понимаю: мертвые не толкаются локтями.

– С праздником, – шепчет она.

– И тебя, – отвечаю я.

Все верно или дело в чем-то другом? Нужно ее обнять, как принято в церкви Августина, или нет?

Но у меня нет такой возможности. Она спешит вперед, секунду спустя исчезает и снова возникает где-то в шеренге. Я слышу, как она так же поздравляет сенатора, пастуха и писца, а они отвечают ей, как остальным духам, которые подходят близко. Шепот нарастает, одни и те же слова повторяются снова и снова, пока из них полностью не исчезает смысл, а затем сливаются в одно-единственное слово, произнесенное единственным ртом: безумным мертвым ртом Эреба.

Оно неприятно громкое. Час назад мне было одиноко, теперь я тоскую по тишине. Я иду пятьдесят тысяч шагов в бесконечном рокоте мертвых, а потом вижу червей.