Гномики в табачном дыму - [19]

— Если дни и ночи работать… — третий выделил слово «ночи».

— Спасибо, ребята, но я не заставляю вас убиваться.

— Ладно, пора за дело. — Игорь посмотрел на первого блондина.

— Я уже сделал необходимые распоряжения. Руду готовят.

— Пойду проверю температуру, — сказал второй.

— Я буду в аппаратной. — Первый блондин нехотя поднялся.

— А я — в гостинице. Соскучитесь — звоните. — Я тоже встал и пошел к двери.

Ребята озадаченно умолкли.

В приемной что-то сказала мне Инка-секретарша. Я машинально согласился. У подъезда стоял «Москвич». Я сел, назвал шоферу адрес институтской гостиницы и откинулся на сиденье.

Начинается! Третий месяц происходит со мной такое! Главное теперь — опередить и одолеть! Справлялся ведь несколько раз! Держаться, держаться до последнего! Может, сумею раз и навсегда побороть? Вот и твержу себе: я сам, я сам одолею…

…Окно в троллейбусе заиндевело. Надо дохнуть на стекло, и в оттаявшем кружочке видно, по какой улице мчится троллейбус. Но крохотный прозрачный кружочек быстро затягивается льдистой пленкой, и опять исчезают улицы, деревья, люди. Я снова и снова дышу на стекло, но легкие не выдыхают больше тепла. Дую яростно, исступленно. Тщетно. Троллейбус мчится стремительно. У меня подламываются ноги, не чувствую их. Троллейбус пустеет, а я повисаю в воздухе в мучительной невесомости. «Почему не объявляют остановок? Объявляйте остановки!» — кричит кто-то. «Микрофон испорчен!» — объясняет водитель, и троллейбус неудержимо несется дальше…

— Приехали!

— Спасибо.

Вход в гостиницу.

— Ваш пропуск?

— Пожалуйста.

Вот и комната № 206. Кровать…

Глухая, все поглотившая тишина. Обугленный лес. Ни одной веточки — голые черные стволы. И спекшаяся почва. Пестрый от разноцветья мшистый таежный ковер лишился цвета и отвердел. В черную землю вбиты длинные черные палки. Ни конца ни края черной тайге. Тишина немыслимая, оглушают даже шаги. Слепяще полыхает на синем небе желтый круг солнца, но обгорелые деревья не бросают тени. И разве обозначатся тени на обугленной почве? Бежишь, и не бежит за тобой твоя тень. Устали глаза, не в силах больше глядеть на мертвый мир! Станешь, вскинешь взгляд на солнце. После угольной черноты раскаленный диск, вбитый в синий простор, выжигает глаза. Невольно жмуришься, и блекнет синь неба, а солнце становится белым-пребелым. Глаза наполняются слезами. И снова черная земля кругом, черные стволы-исполины, и ты — один среди них, одинокий, лишенный даже тени своей. Раскинув широченные крылья, надвигается огромный ворон, опускается все ниже, налетает на зернышко, сиротливо белеющее в почве, и, сглотнув, взмывает ввысь, хлопая крыльями. И нет конца черному подъему. Я должен оглядеться с вершины горы, может, найду дорогу, выберусь…

Все ты, солнце! Ты виновато, солнце! Тебя считают животворным, мирным, безобидным, а ты… Что ты сделало с этим лесом?! Зачем выжгло, испепелило?! Обуглило нежные березы, задушило в багряных плащах мохнатые ели и ликуешь? Насытило свое желтое око траурным зрелищем? Тебе-то что, плывешь себе по синему морю, а я задыхаюсь, задыхаюсь в этом черном лесу, в этом черном море, не могу выбраться! Не знаю, в какую сторону податься. Компас не работает. Надо оглядеть окрестности, осмотреться с вершины горы. Тогда выберусь, обязательно выберусь! Но и за горой — обугленная земля, обугленные ели. А за мной все тянутся вороны, терпеливые, уверенные в добыче. Я в черной яме! Задыхаюсь! Радуйся, солнце! Насытило свое алчное око, жгучее, испепеляющее солнце?

Забираюсь еще на одну вершину. И за ней — мертвая черная тайга. И я мечусь из стороны в сторону, как зверь в клетке…

Над головой — белый потолок. Кажется, я в своей комнате, в гостинице. Да, так и есть. Как же это началось? Ребята спорили — успеют ли провести эксперимент за десять дней или нет, а я почувствовал вдруг, как оно мягко обвилось вокруг ног и медленно поползло вверх… Просто поразительно: никогда не охватывает грубо, резко; подкрадывается деликатно, осторожно, подобрав когти, обвивает колени, всегда подбирается с ног… Тогда-то я и сказал, что пойду в гостиницу. Ребят озадачило, почему я вдруг ушел, не остался до начала эксперимента. В приемной что-то сказала мне Инка-секретарша. Но что? Что именно? Нет, не помню. В ту самую минуту «оно» уже когтило сердце. Сердце — единственное, на что набрасывается истово, безудержно, беспощадно. Схватит и душит, душит. Глотаю воздух, пытаюсь дышать глубже, но тщетно — нет воздуха!.. Что было дальше? Ничего не помню. Вероятно, попался знакомый шофер, довез до гостиницы…. От сердца «оно» тянется к мозгу, запускает в него мягкие теплые пальцы-щупальца. И если отпускает при этом сердце, я еще одолеваю его. Но когда обвивает, обхватывает, сковывает всего — с головы до пят, — торжествует «оно». Как мне сразить его тогда — тысячерукого, тысячепалого, упрямого и упорного, коварного и многоопытного, — у меня ведь всего две руки, всего десять пальцев! Не нашел я пока верного приема против него. Ничего, найду. Нет неодолимых. Одолею врага, сам одолею! Скручу, прикончу тебя, если даже каленым железом придется выжигать. Привязался ко мне, пристроился в моей душе, так берегись, вместе с душой тебя вырву. Покончу с тобой навсегда.