Гнилое яблочко - [41]

Так что я говорю:

— Спасибо.

— Не за что.

Он смотрит на часы. Хлопает в ладоши.

— Пора бежать.

— Что? Куда?

— Анника, возможно, уже обнаружила пропажу. Она наверняка будет искать свои вещи, так что я ее отвлеку.

— Как?

Он останавливается возле двери, достает из кармана зажигалку и щелкает, освобождая язычок оранжевого пламени.

— Как обычно. — Он тушит зажигалку. — Не волнуйся, я за тобой вернусь. Но если почуешь запах дыма — беги!

Он уходит. Дверь за ним закрывается. Остаемся только я, мигающая и гудящая электроника… и мои родители.

Меня пронзает осознание этого факта. Я бросаюсь к столу и резко выдвигаю стул. Плюхаюсь на сиденье и пододвигаю к себе телефон. Беру в руку трубку — это ощущение кажется одновременно знакомым и непривычным.

А потом я думаю, что сейчас скажу.

Привет, мам! Это Симус!

Мама, это я! Твой сын!

Ма! Сколько лет, сколько зим! Что там у тебя творится?

Бонжур, маман! Как там твой фарш?

Привет, мам. Как у тебя дела? С Днем благодарения!

Да, вот так. Вежливо, но с теплотой. Я не задумываюсь о том, что говорить дальше, потому что мама наверняка тут же расплачется. Я надеюсь, что она по мне скучает, но даже если она до сих пор сердится на меня за то, что я сделал, она не может не скучать по прошлому Дню благодарения, когда все было в порядке. Когда она услышит мой голос, она вспомнит о том счастливом времени и начнет плакать в три ручья, и тогда у меня будет полно времени, чтобы обдумать, что сказать дальше.

Я подношу трубку к уху. Делаю глубокий вдох. И набираю номер.

Гудок. Один. Второй. Посреди третьего гудка кто-то берет трубку — и в уши мне на полной скорости врезается музыка. Мне приходится отодвинуть трубку от уха.

— С Днем благодарения! — поет мама, когда я прижимаю трубку обратно.

Я чувствую облегчение. Начинаю было говорить то же самое, но останавливаюсь. Музыка — рок, не иначе — кажется странной, но это не единственный звук, который меня напрягает.

— Алло-о-о?

На заднем плане слышны голоса. Я с трудом различаю папин — его заглушают другие голоса. Громкие, как музыка. Веселые.

— Тут есть кто-нибудь?

Я сильнее прижимаю трубку к уху. Внимательно вслушиваюсь. Кто-то смеется — хотя это скорее не смех, а стон вперемешку с фырканьем.

Я знаю этот смех.

— Ай, ладно — Мамин голос становится тише: она опускает трубку. — Наверное, не туда попали.

Так смеется Бартоломью Джон. 

Глава 17

Штрафных очков: 1260

Золотых звездочек: 180

Не знаю, сколько я уже просидел, прижимая к уху трубку. Через какое-то время длинные гудки сменяются короткими. Еще через какое-то время дверь со свистом открывается, и в комнату вбегает Лимон. Это вырывает меня из оцепенения, и я вешаю трубку.

— Ну как все прошло? — спрашивает он, тяжело дыша.

— Прекрасно. — Я выдавливаю улыбку. — Лучше и быть не могло.

— Вот и отлично. — Он опирается о дверной косяк. — Готов прикинуться индейкой и взять ноги в руки?

— А у индейки есть руки?

Он поворачивается ко мне и хмурит лохматые брови.

— Ладно, неважно. — Я встаю и задвигаю стул.

Я выхожу из комнаты следом за ним. Мы идем новым путем, не тем, которым пришли сюда, и выбираемся через запасной выход с другой стороны здания. В холодном воздухе пахнет дымом.

— Мусорный бак, — объясняет Лимон, видя, как я озираюсь. — Изолированный, но достаточно большой, чтобы привлечь внимание всех Добрых Самаритян на дежурстве.

— Хорошо.

Мы быстро уходим — но не слишком быстро. Не хочется, чтобы кто-то подумал, будто мы сбегаем с места преступления. Сперва я беспокоюсь, не начнет ли Лимон подробно расспрашивать меня о телефонном звонке, но он не задает никаких вопросов. Даже когда мы отходим от огня так далеко, что я больше не чувствую запах дыма, и Лимон расслабляет напряженные плечи.

Так что у меня есть время, чтобы все обдумать. Или хотя бы попробовать. Если бы у меня были на раздумья недели, а не минуты, я бы все равно не понял, что случилось.

Что это было? В нашей семье День благодарения всегда проходит тихо и спокойно. Папа убирается, мама готовит, а я накрываю на стол. Мы рассаживаемся, говорим о том, как мы благодарны за то, что у нас такое крепкое здоровье и такая крепкая семья, и едим. Иногда папа ставит одну из своих старых пластинок с расслабляющей хипповской музыкой, но обычно мы сидим в тишине; самый громкий звук — хлопок, с которым открывается бутылка сидра. И никогда, ни разу за всю мою двенадцатилетнюю жизнь мы не приглашали гостей.

Неужели они настолько меня ненавидят, что пригласили моего заклятого врага на шумную вечеринку? Чтобы показать мне, если я вдруг позвоню им или зайду проведать, как они на меня сердятся? Показать, как сильно я их расстроил — настолько, что они предпочли забыть обо мне и жить дальше?

А если дело в этом — как они могут так искренне радоваться?

— Не парься, — говорит Лимон.

Тут я понимаю, что у меня в глазах стоят слезы. Должно быть, Лимон это заметил и теперь думает, что после разговора с родителями я еще сильнее по ним заскучал. Не желая, чтобы он переживал из-за этого — или жалел, что сделал мне такой опрометчивый подарок, — я смаргиваю слезы. Когда выступают новые, я прижимаю к глазам рукав, чтобы флисовая ткань впитала влагу.