Гнездо аиста - [74]

Должен, злился Резеш. Почему это я должен? Никогда я ничего не был должен, пока не началась возня с этими кооперативами и меня туда не загнали. Должен, должен, ворчал он про себя.

— А ты бы поехал, Эмиль? — спросил он.

— Почему же нет, если нужно. Ведь мы знаем, чего хотим.

Марча, которая до тех пор стояла у двери и следила за тем, чтобы никто не вошел, подойдя к столу, спросила дрожащим голосом:

— А это не опасно? Не случится ли чего? До сих пор лучше было помалкивать. — Она перекрестилась.

— Теперь уж мы их проучим, — пробурчал Эмиль. — С нашей помощью они скоро сломают себе хребет.

— Никто не будет знать, что вы поедете. А потом, когда вы вернетесь, все изменится, — сказал Дюри. Он взял с тарелки вторую сливу, вытер ее ладонью и надкусил.

Резеш снова мысленно сравнил их план со сливой. А действительно ли он так же созрел, как эта слива? И стоит лишь надкусить… Говорят, что это так. И ведь не только говорят. Он и сам видит. И в своей деревне, и по соседству. Во всем крае. Никто по-настоящему хозяйством не занимается, скот гибнет. А этот пожар в Чичаве. И будто бы горело не только там. Столько разных слухов ходит! И скот вроде уже начали разбирать по домам. Господи боже мой, все у них ускользает из рук, где уж тут власть удержать? Еще Гойдича выгнали… А что сказал в своей проповеди священник? Святой боже, раньше никто не позволил бы себе ничего подобного. Да, план действительно созрел, как эта слива. Даже Марча больше не говорит: «Они могут все». Правда, еще побаивается их. Но не сказала ведь: «Нет, Мишо, не езди…» А Бошняк? Бошняк тоже не поехал бы, если б пан учитель Плавчан сказал «нет». Он-то уж, конечно, разбирается, что к чему. Теперь каждый понимает, что происходит. Разброд и хаос. И как может быть иначе, если повсюду заправляют такие, как этот свинья Рыжий. Как этот Иозеф Кучеравец — «Уголь, кокс, брикеты».

Так что же, ехать мне? Или не ехать? К черту! Чего бояться, когда, похоже, все уже решено. Нужно ехать. И не потому, что этого хочет Хаба, совсем нет. А потому, что слива созрела и ждали мы достаточно. Я должен ехать, если хочу жить. Ведь просто нечем стало дышать. И не только у нас. Сначала надо подписать, а затем и ехать. К самому высокому начальству. Ну что ж. Надкусим эту сливу.

В правой руке он держал ручку, в левой — лист бумаги. Снова у него перехватило дыхание, и мурашки поползли по спине. Хотя конец письма был ему хорошо известен, он читал его уже в третий раз:

«Потрясенные событиями, сопровождавшими организацию кооператива в Трнавке, мы обращаемся к Вам, президент республики, и просим:

1. Чтобы вы лично посетили нашу деревню и убедились в совершенных тут беззакониях. Мы не можем удовлетвориться тем, что наше дело будет передано областному или районному комитету.

2. Настоятельно просим, чтобы немедленно были аннулированы все виды штрафов, наложенных районной штрафной комиссией в Горовцах или местным национальным комитетом в Трнавке для того, чтобы заставить нас вступить в кооператив.

3. Мы просим, чтобы в Трнавку была послана комиссия из министерства земледелия, которая определит урон, причиненный нашим полям насильственным созданием кооператива.

4. Мы просим, чтобы наш кооператив был немедленно распущен. Мы хотим вести хозяйство на наших полях так, как раньше.

Мы просим расследовать наше дело по закону и исправить все несправедливости, совершенные по отношению к нам, нашим женам и детям. Если вы не удовлетворите нашу просьбу, это значит, что мы и дальше будем во власти произвола местных партийных работников, сотрудников национальной безопасности и районного комитета. Это значит, что у нас царит лишь право сильнейшего и мы не можем рассчитывать на мирное решение нашего дела, хотя мы миролюбивы и преданы нашему государству. К вам обращается трудовой народ, за интересы которого Вы, президент республики, сражались долгие годы, и мы уверены, что Вы заступитесь за него и теперь.

Честь труду!

Трнавка. Горовецкий район. 26 июля 1953 г.».

— Вы хотите ехать? — удивленно спросил тестя Плавчан.

Он только что, пыльный и потный, возвратился с поля, где во время каникул каждый день работал по два-три часа, собрался было идти умываться, но тут в комнате появился тесть и безо всяких околичностей сообщил ему, что едет с Эмилем Матухом и Михалом Резешем в Прагу к президенту.

— Вы хотите ехать? — повторил Плавчан.

Бошняк кивнул.

— А вдруг это будет ошибкой? Я думаю, это было бы ошибкой, — неуверенно возразил Плавчан.

— Ошибкой было бы не ехать, — твердо сказал Бошняк.

Он сидел, опустив на колени руки, — казалось, он держит в руках вожжи. А свою запыленную шляпу он положил на белую постель с высокой горкой подушек.

Плавчан понурил голову. У него было такое чувство, словно он целый день ходил под дождем, промок до нитки, а на него все падают серые холодные дождевые капли, он почти растворился в них.

Казалось, что с каждым днем зять и тесть должны были б все больше отдаляться друг от друга. Но так или иначе до сих пор они держались вместе. Ничто не могло их рассорить, хотя Петричко и остальные члены комитета требовали от Плавчана, чтобы он или перетянул тестя на свою сторону, или порвал с ним родственные отношения. Однако семейные связи между ними не нарушались, а если ситуация того требовала, они встречались нечасто. Иногда Бошняк шел открыто через площадь к зятю, иногда крался тропинкой вдоль заборов. Ко не было случая, чтобы он отказался вспахать для зятя школьный участок. Когда прошлой весной члены кооператива несли из дому картошку, чтобы подкормить свиней, Плавчан принес из своего погреба картошку, которую ссыпал туда Бошняк. А потом Плавчану пришлось выписывать на тестя тот штраф за невыполнение поставок, который и вынудил его вступить в кооператив. У Плавчана при этом дрожали руки, и он мысленно просил у тестя прощения. Бошняк об этом знал. Собственно, знала об этом вся деревня; и, наверное, потому, что семейные и дружеские связи между тестем и зятем оказались сильнее любых других обстоятельств, учитель Плавчан не вызывал неприязни у жителей Трнавки. И хотя он ходил по домам и агитировал за вступление в кооператив, а теперь снова призывал выйти на кооперативное поле, хотя он прибивал им на заборы плакаты, которые сам писал, они не сердились на него. И он это тоже знал.