Гнет - [10]

   - Почему?! – удивился я.

   - Не знаю, почему… - баба Киля пожала плечами и после некоторого раздумья, добавила: - Наверное, там наверху кому-то не очень-то хотелось, чтобы нам было из чего хлеб выпекать…

   Пускай Господь милует,… что нам тогда пережить довелось, наверное, только ему одному  известно!

   Вновь замолчав, баба Киля горестно закачалась из стороны в сторону.

   - Помню, уже поздней осенью 1932 года, под вечер, к нам в дом постучали, причем так постучали, что аж хата вся затряслась, – продолжала баба Киля, найдя в своей памяти еще одно, неповрежденное временем, тягостное событие, - дед Ваня тогда открыл защелку в двери и к нам в хату ввалился  Шинкарчук -   активист местный  и с ним еще несколько его прикормленных ублюдков было.

   Приехал он к нам в село Ткачевку со своей семьей еще до революции, и еще мальчишкой вместе с отцом своим он коров наших сельских в плавнях пас. Они жили бедно, в конце  улицы, и когда он проходил мимо нашей хаты, нам его всегда так жалко было,… давали ему, что могли, и не только мы… А потом, после революции, его словно подменили.

   Он ходил в кожаной тужурке, в каких тогда комиссары ходили, и принимал активное участие в  «раскулачивании» тех людей, кто жил немного лучше других. Вел он себя в селе так, словно он тут царь и бог - многих он тогда людей из домов своих повыбрасывал.  

   Так вот, зашел он сюда,… вон там он стоял, - баба Киля, вяло махнув рукой, показала в открытый дверной проем, ведущий в  коридор, - и стал требовать, чтобы мы ему имеющиеся в доме продукты, золото и деньги сдали. А если не сдадите по-хорошему, - говорит он, шаря своими наглыми глазами по комнате, - то будет по-плохому:  я вас всех из хаты выкину. 

   - Боже! Боже!.. – баба Киля сжалась вся и на какое-то время замолчала, затем, взяв себя в руки, она продолжила:

    Я  тогда готова была его убить, гадину! Было у меня желание за вилами сбегать, да куда там - силы мои уже на исходе были. Слезы только от беспомощности по щекам текли… 

   Перерыли они тогда у нас в хате все вверх дном, даже комнатные цветы из горшков повырывали, сволочи - драгоценности искали… Они тогда готовы были и крошки хлеба со стола собрать и унести, лишь бы нам не достались, только не было у нас этих крошек - корой акаций мы уже тогда, как свиньи, питались да мышей, пока двигаться могли, ловили - я их вкус до сих пор помню.

   Рылись они  у нас в хате до поздней ночи. И представь, - уже обращаясь ко мне, баба Киля горько усмехнулась,- с пустыми руками они тогда все равно не ушли: вытащили они из дома нашу швейную машинку «Зингер»,  а потом Шинкарчук  ко мне подошел.

   - А это у тебя что? – он подбородкам указал на мои золотые сережки, которые папа с мамой мне на свадьбу подарили.

   - Как, что?.. – еле проворочала я одеревеневшим языком, с испугом и злостью подумав: «Какая же я дура! Как же я раньше не догадалась снять и спрятать их куда-нибудь подальше, а еще лучше: на продукты где-нибудь обменять»…

    А тот, протянув свою волосатую руку, схватил сережку и до боли в ухе ее, выворачивая, сквозь зубы зарычал:

   - Что вот это?! Вот?!.. Вот?!.. Вот?!

   Дед Ваня не выдержал тогда, бросился он на Шинкарчука, и в хате драка началась. Я от греха подальше сняла с себя те сережки и кричу ему: «На, возьми!!!»… А Шинкарчук и прихлебатели его уже остановиться не могли: били они тогда деда Ваню минут десять. Он после этого больше месяца руку не мог поднять – вывихнули ему тогда руку, да и лицо у него все распухшим долго было. Хорошо еще, что его не забрали тогда…

   Там, в хате, - обращаясь ко мне, сказала баба Киля,-  висит мой портрет – это я сразу после свадьбы в Николаеве сфотографировалась, мы тогда с твоим дедом Ваней туда на рынок дорожками торговать ездили. Так там, на той фотографии я в тех сережках… Красивые были сережки,- потупившись, тихим голосом добавила она. Некоторое время она молчала, затем, обращаясь ко мне, вновь заговорила:

    Представляешь, внучек, вокруг села на полях колосится пшеница, которую мы же сами и посадили, и которою нам, даже умирая от голода, трогать, было нельзя. «Это для рабочего класса, – постоянно говорили нам, когда мы, уходя с поля домой, выворачивали перед охранниками свои карманы, - он, дескать, нам светлое будущее строит». А люди тогда, не в силах дождаться этого светлого будущего, уже мучаясь от голода, по ночам на эти охраняемые поля, как к врагу за линию фронта с ножничками вынуждены были ходить. И не дай Бог охранникам попасться: за срезанные колоски или за жменьку зерна в кармане немедленно уголовные дела возбуждались, и этих голодных людей к расстрелу приговаривали,… в лучшем случае - к десяти годам лагерей.

   А к осени 1932 года из колхоза уже не только все фуражное зерно нового урожая было вывезено, но даже посевной фонд, приготовленный для следующего года, со складов увезли куда-то.

   Боже,… Боже…

   Этой же осенью мы все крохи от макухи, что раньше корове давали - в сарае поподбирали, и кошку нашу Мурку съели, – вновь тихим голосом заговорила баба Киля, -  а потом мы и до нашей собаки Жучка добрались. Мы ели бурьян, листья и кору, содранную с деревьев, варили  лободу, собранную в полях, лягушек и крыс,… все, что двигаться могло, мы тогда ели, но все равно мы быстро слабели.