Гнедич - [4]

теперь уже тех, кого ему довелось увидеть.

Вот почему-то на родине в Малороссии

людей было много даже в деревне,

а столичный город такой большой —

но людей никого,

так что находят сомнения,

существуешь ли ты на самом деле,

если никто тебе не кричит: погоди, барчонок,

если никто не вспоминает

твоих покойных родителей.

За селом сразу шли овраги

и в оврагах был лес,

но когда-то там были другие села,

старые стены и пепелища.

Один раз мальцы нашли череп,

и каждый раз, когда он смотрел на усадьбу,

ему тоже виделись руины,

и невидимый голос говорил: все сгорит, —

но он отмахивался.

На прогалине было маленькое кладбище собак,

где покойная барыня хоронила своих любимцев

с французскими именами, и куда старуха

из крайнего дома в селе приходила пасти козу.

У старухи были голубые глаза,

которые почему-то не выцвели,

хотя она все время жаловалась, что муж умер,

а сын знай только пьет,

и закидывала за плечи седые густые косы.

Когда ему было девять лет, сын звонаря,

того же возраста, что и он,

прыгнул с колокольни,

оттого что отец его бил

или черти замучили по ночам, —

потому что они как пристанут к кому-то,

так и пойдут являться.

Гнедич его почти не помнит.

Мальчик с большой головой,

слишком тяжелой для тощего тела,

но год за годом Гнедич с ним спорил,

как будто отстаивая свое решение

не подняться по той же лестнице

на ту же высоту и не ринуться вниз,

он говорил: вот, меня отдали в семинарию,

я учу языки, на которых

говорили древние люди, —

разве это не интересно?

Я тяжело болел, но я выжил,

а еще мы с ребятами колядовали,

нам дали много сластей и целого гуся,

а еще, смотри, я начал вирши писать.

Потом говорил: вот я еду в Москву,

в университетский благородный пансион,

потом в Петербурге, смотри,

какое я занимаю положение:

меня приглашают в салоны, где мы говорим

об изящных искусствах,

и барышни играют на фортепианах,

и мужчины обсуждают политику,

мы курим сигары,

мы знаем все, что происходит в Париже,

все, что происходит в Лондоне,

скоро я познакомлюсь

с Государем Императором,

он благосклонно относится к переводу,

и не исключено, что я, может быть,

даже обзаведусь семьей,

хотя об этом еще рановато думать, —

и добавляет: смотри, как прекрасен рассвет —

красное небо над каменным Петербургом,

подобная складкам одежды рябь на Неве,

вода, так сказать, отражает румянец неба.

Если б ты мог ощутить,

как прозрачен воздух,

и даже это окно,

сквозь которое я смотрю на улицу,

прекрасно тем, что действительно существует

(в отличие от тебя, бесплотного).

Но в глубине души,

особенно по ночам,

Гнедич боится,

что когда придет его час

и сын звонаря, все еще девятилетний,

встретит его у порога в царство Аида,

в котором он давно уже пребывает,

и спросит: ну что, оно того стоило? —

с насмешкой в голосе

или действительно с любопытством —

Гнедич не найдется что сказать,

но закроет лицо ладонью

и заплачет

призрачными слезами

из левого глаза.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Журавли курлыкали и подпрыгивали друг перед другом —

это последнее, что он вспомнил, перед тем как заснуть;

но и во сне журавли еще появлялись и с криком

прядали с неба на землю, а он закрывался руками,

чтобы спрятать лицо от острых клювов.

Их пронзительный крик раздавался все громче и громче.

Он проснулся и понял что это стучат в дверь.

Кухарка говорила, придет новая девка убираться,

он сказал: я сам покажу, что и как,

не хочу, чтобы она спутала мои бумаги,

но пусть получше вытирает пыль.

Кухарка сказала: она придет.

Он надевает халат и завязывает шелковый платок вокруг шеи.

Служанка, кухарка, друг, придворная дама, одиночество,

одеться с иголочки, облачиться в доспехи, —

под покровом французской моды ему никто не страшен.

Он открывает дверь и видит белесое существо

непонятного возраста, которое поднимает на него глаза,

почти совершенно белые – чухонка, что ли, —

но быстро их опускает (как он похож на черта!)

и говорит, что она Елена, что ее прислала кухарка,

что просит прощение за опоздание:

веревка намокла и лодка никак не отвязывалась;

брат всегда вяжет такие узлы, что не развяжешь;

она ему говорила намедни, что идет к барину,

что без лодки ей никак, они ведь живут на острове,

потому опоздала; она божится, что лучше ее

никто в этом городе не убирается.

Он кивает и делает знак пальцами.

Она замолкает, входит, он показывает ей кабинет,

конторку, за которой пишет, стопку книг,

шкаф и еще один шкаф с запахом пыли,

оттоманку, и кресло, и маленький столик,

на котором лежит его трубка,

в смежной комнате – узкую постель холостяка,

в углу иконку

Богоматери с зажженной перед ней лампадой, —

и белесое существо кивает, перестает бояться,

потому что если у этого черта в конторке

приборы какие для чародейства,

то Богоматерь ее защитит, ведь образ ее не напрасен.

Какое белье тонкое и дорогое в этой постели

(она успевает заметить); а вот перина не взбита;

и окна такие большие, но мутные, – надо помыть,

а то свет почти совсем не проходит;

видно, он много свечей жжет, дорогих, восковых,

даже днем. Эти баре часто сидят по ночам

неизвестно зачем: один сам с собой сидит и сидит,

колдует небось, – а вообще, кто ж их разберет:

вроде иконы в доме, вроде все по-людски,

только зачем такие большие комнаты, если

они такие пустые – кресло там, оттоманка здесь,

конторка в углу – столько места ничем не заполнено.