Гнедич - [10]

Она смотрела на него с улыбкой,

от которой ее классические черты

становились менее правильными

(поэтому она редко смеялась).

Она попросила: почитайте мне, —

и протянула ему книжку. —

Сказки подходят для этого времени года,

вы не находите. – Он читает ей сказку

о красавице, спящей в лесу,

о терновнике и шиповнике,

переплетающих ветви,

о принце, который пробирается сквозь чащобу

и видит слуг, которые не успели

допить вино из бокала,

видит, как попугай спит в клетке,

как собачонка свернулась у кровати;

сам он был этим принцем,

когда ему было двенадцать, в зимнем

украинском лесу;

восковое лицо крестьянки,

ее тело под снегом —

он должен был прикоснуться,

и она встала бы и пошла.

Небо из серого стало вечерне-лиловым,

слуга принес кофе в фарфоровых чашках,

разговор перешел на интриги в театре,

потом ему подали шубу в прихожей,

и он вышел в зимнюю ночь Петербурга,

которая наступает в четыре часа пополудни, —

вышел из сказки,

в которой сбываются все желания,

в древнегреческий эпос, где герой

хочет лишь одного: быть верным судьбе,

и если его ожидает гибель – он любит

свое поражение.

Но как прекрасны были годы, когда Семенова

была всем: как она ставила

большую вазу с цветами прямо на пол,

как запрокидывала голову, обнажая белое горло,

и становилась похожа на лебедя.

Он подумал:

ты могла бы выкупаться в моих слезах,

царевна.

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ

Он записывал в маленькую записную книжку

мысли,

не надеясь, что кто-нибудь их прочтет.

дыхание души

молитва

душа

прелестная душа сына моего

отец твой тебя создал

на устах моих своим поцелуем

беспредельность

в лесном ветре

в голосе человека

но с тех пор

как мы обошли земной шар

ее уже нет

греческий мрамор

стих Симонида

контур на вазе

жесткий

как правосудие древних времен

что карало смертью

малейшее преступление

– не амбра ли ты? —

спросил Саади

у куска глины

нет, я простая земля

просто жила с розой

погибая, подобно цветку,

что высыхает, не оставляя следов,

кроме того аромата

в августе

вряд ли сомневаться в бессмертии

значит отрицать Бога.

Мы так малы, мир так велик,

что наша претензия на вечность

явно преувеличена

кто положил морю врата?

кто рек

до сего дойдеши и не прейдеши

но в тебе сокрушатся волны твоя?

С 18 на 19 марта

видел чудный сон:

кто-то голосом Батюшкова

говорил, что Гомер и Иисус, сын Сирахов,

жили почти в одно время

и недалеко друг от друга.

но сколько слов у Гомера:

холмистый, гористый

могучий, скорый, быстрейший —

а у другого сколько мыслей!

Гомер болтун,

а Сирахов сын – умозритель

меня раздосадовали эти слова,

и я проснулся

Сны Гнедич записывал утром, мысли вечером.

Днем шел на работу в библиотеку,

где получал оклад

и где у него был стол возле окна,

на котором всегда аккуратными стопками

лежали новые книги;

он составлял картотеку,

записывая четким почерком

название каждого тома на карточку,

потом клал ее в ящик,

а книгу помощник ставил на должную полку;

но всегда было немножко боязно,

что юнец ошибется,

и потому Гнедич шел и перепроверял,

все ли на месте;

и так продолжалось до вечера.

Он заставлял себя не смотреть в окно,

не обращать внимания, что мимо проходят люди,

не вести счет дням неделям и месяцам,

не думать о том,

что вот уже несколько лет он провел в этой зале,

а вот еще несколько лет,

и еще несколько.

Вместо этого он желал наслаждаться

названьями книг,

четкостью собственного письма,

тем, что в библиотеке становится

все больше коллекций,

что она разрастается, как столица,

что проходы между полками

подобны улицам и каналам,

только еще прямее, и там всегда царит тень,

и никогда нет ветра; он успокаивал себя тишиной,

так похожей на вечность, что в этих стенах

можно было не бояться времени. Он знал,

что никогда не состарится, что болезни

добьют его раньше, чем он устанет от жизни,

а жизнь, посвященная составлению картотеки,

не так уж плоха: все же чего-то становится больше

(карточек) – а вот с годами наоборот.

У нас есть только те, которые не исписаны;

их становится меньше

с каждой весной.

Надо смотреть на жизнь философски,

говорил он себе, доставая

завернутый в бумагу хлеб с маслом;

потом стряхивал крошки со стола и раскрывал

маленький томик Паскаля.

Что-то детское в душе

принималось вздыхать: ах, отчего я

не умен так, как он!

Какое счастье было бы воспарять

душою в чистые эмпиреи

и не замечать ни пыли, ни хлеба с маслом.

Но голос замолкал и глаза читали.

Когда я смотрю на слепоту и несчастие,

на молчаливый мир, на темноту, где человек

брошен, одинок, потерян

в этом углу вселенной и не знает,

кто его туда послал, и зачем,

и что будет с ним после смерти, —

я в ужасе, как будто, пока я спал,

меня унесли на необитаемый остров,

и, пробудившись, не знаю,

ни как я попал сюда,

ни как же отсюда выбраться.

И библиотека вдруг перестает быть

библиотекой,

и прямые коридоры – прямыми коридорами,

картотеки рассыпаются,

буквы становятся

крючочками и закорючками,

и посреди всего этого Гнедич (но Гнедич ли?)

хватается одной рукой за крышку стола,

а другой за стул,

чтобы не упасть в пропасть,

которая слева от него раздирает половицы,

а потом и справа.

За стенами, кажется, Петербург,

или другой какой-то город,

где по улицам ходят люди,

еще не успевшие умереть,

вьюга

поднимается медленной змейкой

над финским болотом

и двигается на столицу, набирая силу.

Она поет, и в ее песне