Глыбухинский леший - [7]

От совхоза до самой Глыбухи река бежала в тайге прихотливо, не без труда продираясь среди еще зеленых кустарниковых зарослей, похожих на высокие острова, мимо возникающих то тут, то там сосновых и еловых крепей на левом возвышенным берегу, мимо зеленомошников правого низкого берега с его чернолесьем, болотинами да мшарами, с ощутимо набиравшим силу влажным теплом ядреного утра.

Дед смотрел на что-то мурлыкавшего под нос внука, на движущееся перед глазами лесное великолепие с не сходящей с сухоньких губ улыбкой: «Ой, хорошо! Больно уж лепо! Лучше и не бывает!»

Утро размаривало, и он постепенно стянул с себя плащ, потом расстегнул телогрейку, снял шапку и сапоги. В связанных Настей шерстяных носках, плотно обернутых суконными портянками, было тепло и без сапог, а встречный ветер так хорошо теребил на макушке редкие волосенки, что хоть закрой глаза и вздремни…

Так он и сделал: как только совхозные места остались позади, а кружение берегов утомило, он прикрыл глаза и заснул.

Река между тем все чаще как бы вдруг натыкалась в тайге на преграды, делала резкие повороты, крутые петли, напористо огибала струей то каменистые срывы левого берега, то сырые дебри правобережья. Казалось, чем дальше на север, к устью, тем чаще и все заметнее река пугалась того, что ждет ее впереди, в таежном глухом безлюдье. Стремительно отваливая от возникавших перед ней препятствий, она нередко свертывалась почти законченной петлей, но в последний момент как бы одумывалась, преодолевала испуг — и еще быстрее рвалась вперед, чтобы через десяток метров опять отшатнуться, сделать петлю и вновь вслед за этим рвануться на север, к тундре, в сторону океана.

Дед спал минут пятьдесят. Вернее — не спал, а дремал, все время слыша то громче, то тише заливистый гул мотора, чувствуя каждым боком движения лодки между капризными берегами. Но и эта короткая дремота все-таки освежила его, прибавила что-то к радости, с которой он начал этот счастливый солнечный день еще у сына, в совхозной квартире. Плыви-плыви, лодка. Крутитесь, лесистые берега…

— Смотри, старый, не очень-то раздевайся! — строго прикрикнул Виктор, заметив, что дед проснулся. — Охлынет тебя, загнешься.

— Ништо!

Сквозь гул мотора внук не расслышал сказанное дедом, но понял, и еще строже велел:

— Это сейчас тебе кажется, что ничто. А как сляжешь один на один в Глыбухе, где и помочь будет некому, тогда небось будет очень уж что. Так что лучше давай оденься. Одень, говорю, сапоги да шапку!

Старик покорно сунул шапку на голову, натянул сапоги: и этак тоже неплохо. Можно и так, раз Витенька велит. И пусть. Главное — мы на воле. Эно какие предивные тут места. А скоро уж и Глыбуха.

— Небось ты думаешь, что Долбановы заждались тебя, все глаза проглядели, ждавши? — будто угадав мысли деда, насмешливо крикнул Виктор, не переставая, однако, внимательно приглядываться к реке. — Самый желанный гость! Только как бы они тебя от радости в речке не утопили. Оба — как псы. Что сам, что тетка Елена.

Дед сердито отмахнулся тонкой ладошкой:

— Типун тебе на язык! Сам, знать, такой, потому и других язвишь. Лучше вперед гляди, а то напорешься днищем на камень или корягу.

— Пешком дотопаем, если что. Отсюда до твоей деревни рукой подать!

И верно: еще поворот, за ним опять поворот, потом кремнистая крутизна. Даже на картах это красивое место отмечено ясным кружком. И название месту есть: Каменная осыпь. Однако людского селенья с таким названьем здесь нет и не было никогда. Зато под самой каменной кручей — омут, длинный песчано-каменный желоб, издавна известное семужье нерестилище. В таком знаменитом месте хочется задержаться, наладить спиннинг и подцепить на блесну заветную рыбину килограмма на три-четыре…

Парень невольно покосился на связку невзрачных дедовых удочек, под которые он еще с вечера тайком подложил на случай и свой хорошо отлаженный спиннинг. Но хитрый дед догадался. Сердито погрозив тоненьким желтым пальцем, он крикнул:

— И не моги!

Виктор смутился:

— Ну, хоть одну. Чем в деревне обедать будем? Был я там прошлым летом разок, надеялся порыбалить, тогда и на этих Долбановых нагляделся: не угостят, не жди. А в реке хвоста язиного не подцепишь, все дядя Яков там выцедил подчистую. А тут, глядишь, подцепил бы.

— Я тебе подцеплю! И подумать не смей. Раз есть на нее запрет, тут уж, парень, крепись. Давай, давай, не задерживайся.

— Ну, дело твое. Только учти: будешь там сам по себе только с тем, что из дома взял. Яков с Еленой костей обсосанных не дадут. И на ночь дверь запирай, — добавил он привычным шутливом тоном. — Как бы черт не влез сдуру, не придушил.

— Эко, ляпнул! — Онисим сплюнул в шипящую за бортом струю. — Какому лешему я там нужен? Там, окромя мышей, чай, и нет никого.

— Тот же «глыбухинский леший» тебя и придушит.

— Тьфу! — дед сердито взмахнул ладошкой. — Незнамо что говоришь, пакостишь языком, зря соседей моих чернишь…

— Конечно, — добавил старик минуту спустя, когда Виктор перед шиверой заглушил и поднял мотор, — Яков с Еленой не ангелы. А все же таки город рыбой кормят, снабжают? Не по своей корысти, а по общей надобности в Глыбухе живут.