Глядя вкось - [6]

— На что еще я должен обратить внимание?

— На странное поведение собаки этой ночью.

— Собаки? Но она никак себя не вела!

— Это-то и странно, — заметил Холмс.

Так сыщик ловит убийцу: не просто замечает следы его кровавого дела, которые убийца позабыл стереть, но замечает само отсутствие следа как сам по себе след. Теперь мы можем определить функцию сыщика как «субъекта, которому положено знать» следующим образом: сцена убийства содержит множество ключей к разгадке, бессмысленных, разбросанных деталей без какой-то очевидной связи между ними (как «свободные ассоциации» анализируемого в психоаналитическом процессе), и сыщик, исключительно одним своим присутствием, гарантирует, что все эти детали задним числом обретут свой смысл. Иными словами, его «всеведение» есть эффект переноса (человек, находящийся в отношении переноса с сыщиком — это прежде всего его ватсоноподобный компаньон, снабжающий сыщика информацией, смысл которой совершенно недоступен компаньону). И именно исходя из этого специфического положения сыщика как «гаранта смысла» мы можем прояснить циркулярную структуру детектива. В начале перед нами пустота, белое пятно необъясненного, точнее, нерассказанного («Как это произошло? Что произошло в ночь убийства?»). Повествование обходит кругом это белое пятно, его приводит в движение усилие сыщика воссоздать отсутствующий нарратив, интерпретируя ключи к его разгадке. Таким образом, мы приходим к началу истории только в самом конце, когда сыщик наконец может рассказать всю историю в ее «нормальной», линейной форме, реконструировать то, что «на самом деле произошло», заполнив все белые пятна. В начале есть убийство — травматический шок, событие, которое невозможно интегрировать в символическую реальность, ибо оно нарушает «нормальную» причинно-следственную связь. С момента его вторжения даже самые обыденные события жизни кажутся полными угрожающих возможностей; повседневная реальность превращается в кошмарный сон, поскольку «нормальная» связь между причиной и следствием упразднена. Это фундаментальное зияние, этот распад символической реальности влечет за собою превращение закономерной последовательности событий в некий «беззаконный поток», и тем самым свидетельствует о столкновении с «невозможным» реальным, которое противится символизации. Внезапно «все становится возможно», включая невозможное. Роль сыщика — именно продемонстрировать, как «невозможное возможно» (Эллери Куин), то есть заново символизовать травматический шок, интегрировать его в символическую реальность. Само присутствие сыщика заранее гарантирует превращение беззаконного потока в закономерную последовательность или, иными словами, восстановление «нормальности».

Здесь наиболее важно интерсубъективное измерение убийства или, точнее, трупа. Труп как объект необходим, чтобы сплотить группу людей: труп конституирует их как группу (группу подозреваемых), он сводит их вместе и держит их вместе с помощью общего чувства вины — каждый из них мог быть убийцей, у каждого были причины и возможности. Роль сыщика, опять-таки — разрушить тупик этой универсализированной, расплывающейся вины: локализовать ее в одном субъекте и тем самым оправдать остальных. Однако здесь родство образов действия сыщика и психоаналитика обнаруживает свои границы. Недостаточно провести параллель и заявить, что психоаналитик анализирует «внутреннюю», психическую реальность, а сыщик ограничивается «внешней», материальной реальностью. Нужно еще определить то пространство, где эти две реальности накладываются друг на друга, нужно еще задать главный вопрос: как этот перенос аналитической процедуры на «внешнюю» реальность соотносится с самой сферой «внутренней» либидинальной экономики? Мы уже наметили ответ: действие сыщика состоит в аннигиляции либидинальной возможности, «внутренней» правды, что каждый из членов группы мог быть убийцей (т. е. что мы действительно убийцы в бессознательном нашего желания, поскольку настоящий убийца реализует желание группы, конституированной трупом) на уровне «реальности» (где оставшийся в одиночестве обвиняемый есть убийца и тем самым он есть гарант нашей невиновности). В этом кроется фундаментальная неправда, экзистенциальная лживость «разгадки» сыщика: сыщик играет на разнице между фактической правдой (точностью фактов) и «внутренней» правдой, относящейся к нашему желанию. С позиции точности фактов, он закрывает глаза на «внутреннюю», либидинальную истину и освобождает нас от вины за реализацию нашего желания, поскольку эта реализация вменяется в вину одному только преступнику. С позиции либидинальной экономики, «разгадка» сыщика есть не что иное как некая реализованная галлюцинация. Сыщик «доказывает фактами» то, что иначе осталось бы галлюцинаторной проекцией вины на козла отпущения, т. е. он доказывает, что козел отпущения действительно виновен. Ни с чем не сравнимое удовольствие, которое приносит разгадка, вытекает из этого либидинального приобретения, из некой прибавочной выгоды, которую она приносит: наше желание реализовано, и нам даже не нужно расплачиваться за него. Таким образом, ясен контраст между психоаналитиком и сыщиком: психоанализ ставит нас именно перед тем фактом, что за доступ к желанию нам придется платить, что мы несем невосполнимые убытки («символическая кастрация»). Образ действия сыщика — образ действия «субъекта, которому положено знать» — соответственным образом меняется: что он гарантирует нам самим своим присутствием? Он гарантирует именно то, что мы будем освобождены от всякой вины, что вина за реализацию нашего желания будет «овнешнена» в фигуре козла отпущения и что, следовательно, мы сможем желать, не расплачиваясь за это.