Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка - [10]

Решив навсегда покинуть свой отчий край, мужчина сжег за собой все мосты, и теперь надежда на что-то новое и лучшее будоражила его и в то же время сулила покой.

Все, что далеко и туманно, волей-неволей притягивает к себе.

Здесь, на этой прокошенной полосе, он мог отдохнуть душой и предаться раздумьям.

Утром, едва рассветет, придется снова запрягать лошадь, а сейчас можно не торопиться.

Молларт посмотрел в сторону выгона, где сквозь сумрак мерцали белые стволы берез. В небе дремали редкие облака, по земле расползались воздушные тени, и только ель на дороге, по которой гоняли на пастбище скот, стояла, как одинокая черная свеча.

Мужчине было жаль хромого мерина с изуродованным копытом, которого придется бросить где-нибудь в прибрежной деревне. Он купил его несколько лет тому назад жеребенком у одного бедняка, стремившегося избавиться от убогого животного.

Молларт заботился о своем рыжем мерине и постоянно следил за его здоровьем. Накопив ряд наблюдений, Молларт намеревался привить ему заразную для лошадей болезнь — анемию, чтобы испытать на нем разработанный им за долгие годы курс лечения. Работе суждено было остаться незаконченной, бумаги с данными о рыжей лошади теряли свой смысл, так как лошадь приходилось бросить на этом берегу.

В последние военные годы, в особенности когда Молларт пытался со стороны взглянуть на свою деятельность, она порой казалась ему абсурдной. Он чувствовал себя глупцом, который пытается наложить шину на мушиную лапку, в то время когда люди гибнут как мухи. Однако он поддерживал свой трудовой энтузиазм, твердя себе, что надо руководствоваться высшими законами развития, которым всегда есть смысл служить, что бы вокруг тебя ни происходило.

Теперь Молларт носил в памяти сводные результаты своих исследований, надеясь довести опыты до конца после того, как достигнет спокойного берега.

Он гнал от себя смутные мысли о том, что это означает отказ от своей нации, измену святому чувству любви к отчизне. А ведь и в его душе оставался светлый уголок любви к родине, светившийся в часы вечерних раздумий подобно огоньку на болоте. Но, видя братоубийство и слыша, как то одни, то другие поднимали над его каменистой родиной боевое знамя, он на все махнул рукой.

У лошадей, которых в течение своей жизни лечил Молларт, не было крыльев, чтобы оторвать мужчину от земли и приподнять его над явлениями, дабы он мог судить о них. По правде говоря, у Молларта не было желания, подобно песчинке, кружиться в идейных бурях. Ему достаточно было, если поставленные им на ноги животные снова начинали мычать, ржать и месить грязь на дорогах.

Так размышлял он в этот спокойный час, кося траву, а может быть, ему необходимо было повторить про себя принятое решение, чтобы окончательно утвердиться в нем.

Еще мальчишкой решив стать ветеринаром, он оставался верен своему выбору.

Разумеется, в ту пору определяющим был порыв души ребенка, теперь же разум склонял чашу весов то на одну, то на другую сторону.

Вообще-то все решает случай. В детстве, увидев в цирке на ярмарке танцующую лошадь, он стал обучать этому искусству чалую кобылу отца, хутор которого стоял на острове посреди болота. По вечерам после трудового дня мальчишка до блеска расчесывал светлую шелковистую гриву лошади, кормил ее хлебом, а затем, вскочив в седло, заставлял стоять на задних ногах и выделывать всякие фокусы. Отец журил сына и запрещал утомлять рабочее животное. Но упрямый мальчишка не отступался от задуманного. Отец махнул рукой, надеясь, что сыну самому надоест эта затея и он оставит лошадь в покое.

Через некоторое время лошадь уже раскачивалась в обе стороны, словно танцевала вальс. Когда мальчишка приходил на пастбище, лошадь, приветствуя его, поднимала переднюю ногу. Парень до тех пор умолял отца не подстригать лошади гриву, пока тот не согласился. Длинная светлая грива свешивалась с одного бока, и в вечерних сумерках серая лошадь казалась таинственным и неземным существом.

Затем лошадь заболела. С каждым днем она все больше чахла. Глаза ее опухли, и белогривка при виде мальчика уже больше не поднимала переднюю ногу, а понуро стояла где-нибудь под деревом. Казалось, она искала опоры у ствола. Парень думал, что, двигаясь, она вновь обретет прежнюю силу, и продолжал тренировать ее. Он забирался лошади на спину и заставлял танцевать. Но теперь это были уже не шаги вальса, лошадь просто раскачивалась из стороны в сторону, и голова ее, несмотря на натянутые поводья, свисала вниз, а пышная грива больше не развевалась на ветру.

Однажды ранним утром мальчик почувствовал, будто кто-то зовет его, он быстро выскочил из теплой постели и побежал на окутанное туманной дымкой пастбище.

Кобыла с трудом встала на ноги, заржала, и мальчику показалось, что за ночь она поправилась. Он вскарабкался ей на спину и, чтобы разогреть ее, заставил пробежаться рысцой, а затем подал знак подняться на задние ноги. Кобыла вытянула шею и вздохнула, как человек. Она до последней капли израсходовала свои силы. В следующую секунду белогривка рухнула. Задняя часть туловища кобылы была парализована. Она смотрела на оцепеневшего от страха мальчика белыми, точно фарфоровыми глазами.