Глухарь - [35]

Внутри меня проносились видения прошлого, которые казались мне изображением будущего. Но я не задерживался в них. И, не смотря на романтику юности, радовался только тому, что научился драться, научился быть самим собой, и через эту науку приобрел единственных своих ангелов — яблоню и девушку Наташу.

Они и теперь со мной. Так что меня не пугают страшилки о посмертной участи грешников. Я не грешник, я дьявол. Я никогда и ни в чем не отступил от самого себя. И если люди правы в своих путанных представлениях о загробном мире, то и там я буду тем же, кем был здесь.

И там у меня будет яблоня — тихое место, где я смогу отдохнуть между бесконечными скитаниями. И там у меня будет Наташа — вечно недостижимая мечта о любви. Все остальное — чушь и хрип порабощенных.

Если же нет там ни фига, то и в этом случае я прожил жизнь наилучшим образом, сумев сохранить в себе то, что многим не удалось даже обнаружить. Не удалось, потому что они провели жизнь в погоне за материализованными призраками и хватали в объятья пустоту и не могли ею насытиться, хотя и давились от жадности.

Три года, брат, три года…

Три года юности, за которые человек окончательно становится тем, кем живет все оставшееся время. Живет, лишь дополняя штрихами морщин и шрамов однажды созданный образ.

Многие лица и события того времени прожгли меня, как невидимые татуировки, отравили организм. И теперь снятся мне уже в искаженном виде, но с теми же ощущениями.

Вот учитель физики Виктор Васильевич — Витек, уравновесивший своей человечностью суммарное действие всей тамошней нечисти, изображавшей из себя преподавательский состав той адовой школы.

Не могу вспомнить его лица.

Лишь густые усы и очки в толстой пластмассовой оправе.

Он фанател рок-музыкой. У него был самопальный альбом, такой объемный гроссбух, куда он заносил информацию о любимых группах.

Жаль, что ты не помнишь того времени, когда прослушивание песен Оззи Осборна приравнивалось к измене родине. Жаль, потому что «свобода», в которой вы теперь живете, это всего лишь облегченный вариант извечной русской каторги.

До сих пор я удивляюсь, откуда Витек доставал британо-американскую музыку в той захолустной таракани? Теперь мне кажется, что он был ссыльным. При Советах существовал такой вид ссылки, когда потенциально неблагонадежного человека распределяли после института в такие дыры, откуда он уже не выбирался никогда.

Может этим и объясняется мощный взрыв контркультуры в Сибири?.

Вот и Виктор Васильевич дослушался, наверное, своих любимых Velvet Underground с Nico. И на него доносили. И донесли «куда следует». И вот он оказался преподавателем физики в таком месте, где трудятся либо святые, либо психически искалеченные существа, калечащие в свою очередь предрасположенных к душевным изломам подростков.

Ведь сочувствие, вместе с желанием сделать что-то «хорошее», тоже бывают разными, как люди.

Витек был святым.

Были и другие.

Всякие были.

Вот еще — Таня Баритониха, работавшая в лагерной столовой вольнонаемной хлеборезкой. Да, действительно, она проявляла самое самоотверженное сострадание к маленьким зекам! Разумеется, в тайне от администрации, отдаваясь каждому желающему, Таня тоже совершала свой маленький блядский подвиг. Тоже вносила свой посильный вклад в дело формирования личности.

Формировала, пока не ушла в декретный отпуск, зачав от всех своих юных любовников одновременно.

Или корявый вурдалак Шавхош — преподаватель математики, не выговаривавший половину согласных звуков. Шавхош — это «завхоз» и «совхоз». Шепелявил он, за что и получил свое прозвище.

Тот был вообще с очень большим отклонением. Уроки математики он использовал в качестве трибуны для борьбы с подростковым онанизмом. Было ясно, что он считал эту бесперспективную борьбу делом всей своей жизни. Своей миссией.

Даже не знаю, чего он так тревожился по этому поводу.

Может быть не стоял у него?

Но на каждом уроке, вместо алгебры и геометрии, он нервно излагал какие-то душераздирающие истории, в которых его бесчисленные знакомые-онанисты загибались в жутких муках от этой пагубной привычки.

И если учесть, что всю свою жизнь он безвыездно провел именно в этой деревне, а затем подсчитать количество его повествований, то становилось очевидным — все мужское население данной местности поражено каким-то чудовищным психическим недугом. Или подвержено некоему ужасному заклятью. И вместо того, чтобы беспрерывно хлестать самогон, проклятые мужчины вынуждены беспрерывно дрочить, чтобы загнуться в расцвете творческих лет.

Такая вот математика.

Много там было всяких гадов.

Этого Шавхоша я ведь так, навскидку, вспомнил.

Но было другое, было!

Было.

И есть.

Виктор Васильевич был.

Книги были.

И есть.

Есть. Потому что я не могу говорить в прошлом времени о стихотворениях Лермонтова и Тютчева. О поэзии, которая сошла ко мне с того света, буквально рухнула в виде подобранной возле лагерной помойки книжечки. Да, книжечки стихов.

И уже тогда понял я, что все самое прекрасное на земле выбрасывается людьми на помойку. Все лучшее оставляется на обочинах, служит подставкой для сковородки с тушеной капустой.

Люди очень боятся красоты. Красота опасна. Она способна раскрыть глаза на окружающий мир. И прозрев, люди могут перестать лакать вонючую сивуху, перестанут дубасить своих уродливых жен, и прекратят плодить полоумных детенышей, которым суждено с чудовищно максимальной точностью повторить земную участь своих безмозглых родителей.