Глубокие воды - [8]

Вик знал, что некоторые считают, будто Мелинда живет с ним из-за денег. Возможно, в какой-то мере так оно и было, но Вика это не задевало. Он равнодушно относился к деньгам. Своим доходом он был обязан не себе, а деду. Вику, так же как и его отцу, просто повезло родиться в богатой семье, так почему же Мелинде, его жене, не иметь на них такие же права? С тех пор как Вику исполнился двадцать один, он получал 40 000 долларов в год. Ходили слухи, что жители Литтл-Уэсли терпят Мелинду только потому, что расположены к Вику, но он отказывался этому верить. Он ведь видел, что Мелинда весьма приятна в общении, если, конечно, не требовать от нее содержательных бесед. Она щедра, умеет поддержать компанию, в гостях с ней весело. Понятно, никто не одобрял ее любовных связей на стороне, но в старом сонном Литтл-Уэсли, породившем промышленный центр Уэсли в четырех милях отсюда, как ни удивительно, ханжество было не в почете, поскольку местным жителям хотелось избежать клейма новоанглийского пуританства, так что Мелинду никто не одергивал и не обвинял в безнравственности.

3

Ральф Госден пришел к ним поужинать в субботу, через неделю после вечеринки у Меллеров, как всегда, веселый и уверенный в себе, даже веселее, чем обычно, потому что после десятидневного пребывания у нью-йоркской тетушки гостеприимство ван Алленов представлялось ему не таким унылым, как перед отъездом. После ужина Ральф решил обсудить с Виком противорадиационные бомбоубежища на случай термоядерной войны, виденные на выставке в Нью-Йорке, но, поскольку сам в этом ничего не понимал, дискуссия сошла на нет, а Мелинда достала кипу пластинок и стала их крутить. У Ральфа было прекрасное настроение. «Наверняка проторчит у нас до четырех утра, – подумал Вик, – но, может быть, в последний раз». Ральф обычно засиживался в гостях дольше всех, потому что имел возможность отсыпаться, но и Вик старался ему не уступать и не ложился до четырех, пяти, а иногда и до семи утра, поскольку Ральф предпочел бы, чтобы он ушел почивать и оставил его наедине с Мелиндой. При желании Вик тоже мог спать допоздна и был куда выносливее Ральфа, потому что и так ложился в два или три часа ночи и не напивался так, чтобы его сморило.

Вик сидел в гостиной, в своем любимом кресле, просматривая «Нью-Уэслиан» и время от времени бросая поверх газеты взгляд на Ральфа и Мелинду. Они танцевали. На Ральфе был белый дакроновый костюм, купленный в Нью-Йорке, и он, как девчонка, радовался тому, что выглядит элегантнее и стройнее. В начале каждого танца он обхватывал талию Мелинды с каким-то новым напором, с отчаянной самоуверенностью, наводившей Вика на мысль о самце насекомого, который беспечно веселится, не подозревая, что его ждет внезапная страшная смерть. Глупая песенка, поставленная Мелиндой, очень подходила к обстоятельствам: «Плюшевые мишки»[6], одно из ее последних приобретений. Всякий раз, когда Вик принимал душ, дурацкие слова почему-то крутились в голове, сводя его с ума:

В глуши лесной медведи шалят,

Играют в прятки сколько хотят!

Сегодня пикник ведь у плюшевых мишек!

– Ха-ха-ха! – засмеялся мистер Госден, потянувшись к столику за бокалом.

«Вот он, дом на просторе, – подумал Вик, – где умного слова никто не слыхал…»[7]

– Куда подевался мой Кугат?[8] – воскликнула Мелинда, стоя на коленях перед шкафом с пластинками и заглядывая то на одну, то на другую полку. – Нигде не вижу.

– Там его и не должно быть, – сказал Вик, когда она вытащила пластинку из его части шкафа.

Она осоловело посмотрела на нее, скривилась и вернула обратно. На нижней полке хранились пластинки Вика: Бах, Сеговия, григорианские песнопения и мотеты, речи Черчилля. Он просил Мелинду к ним не прикасаться, потому что в ее руках пластинки были особенно недолговечны. Да они и не нравились ей. Как-то раз, когда она одевалась, чтобы куда-то пойти с Ральфом, Вик поставил григорианские песнопения, хотя и знал, что они не в ее вкусе, а она заявила, что под эту музыку только помирать.

Ральф ушел на кухню, чтобы налить себе еще, и Мелинда сказала:

– Дорогой, ты всю ночь собираешься читать газету?

Ей хотелось, чтобы он пошел спать. Вик улыбнулся.

– Учу наизусть сегодняшнее стихотворение на первой полосе. «Чиновники служат обществу, им зазнаваться грех, а смиренных работников по праву ждет успех. В который раз спрошу себя…»

– Ну хватит! – не выдержала Мелинда.

– Между прочим, это вирши твоего дружка, Реджинальда Данлэпа. Помнится, ты говорила, что он неплохой поэт.

– У меня сейчас не поэтическое настроение.

– У Реджи его тоже не было, когда он это сочинял.

В ответ на выпад в адрес ее друга или просто взбрыкнув ни с того ни с сего, Мелинда так неожиданно прибавила громкость, что Вик вздрогнул. Он тут же демонстративно расслабился и не спеша перевернул страницу газеты, как будто никакой музыки и не было. Ральф попытался убавить звук, но Мелинда вцепилась ему в запястье, затем подняла его руку и поцеловала. Они пошли танцевать. Ральф поддался настроению Мелинды и, продолжая выделывать ногами кренделя, стал водить бедрами; его ослиный смех тонул в хаотическом грохоте музыки. Вик не смотрел на Ральфа, но чувствовал, что тот время от времени бросает на него взгляд, в котором удовольствие смешивалось с вызовом – и вызов медленно, но верно, с каждым выпитым бокалом стирает правила приличия, хоть как-то соблюдавшиеся в начале вечера. Мелинда намеренно и целенаправленно подзадоривала всех своих партнеров – дразни старого медведя, бей его, пинай, – и сама показывала им пример, ведь Вик не даст сдачи, его не сгонишь с кресла, он вообще никак не отреагирует, так почему бы над ним не поиздеваться?