Глубина тихого омута - [9]

«Венона, привет!» От неожиданности она локтем задела пира миду, и зеленовато-бурые пупырчатые авокадо стали шлёпаться на пол, как раздутые лягушки. Мы бросились спасать лягушек, и это было почему-то очень забавно. А потом я оплатил их всех, с десяток, — хотя в том не было явной нужды — и заявил, что теперь мы просто обязаны вместе заботиться о них. И, продолжая игру в лягушек, позвал Венону в шале, старательно перечисляя достоинства моего владения: спуск к кристальной чистоты озеру, за домом ручей, возле которого расположился лягушачий кампус, тут же гора, по которой можно бродить часами и даже немного заблудиться… «Поехали, — внезапно согласилась она. — Заблудиться со мной вряд ли получится, но совсем немного — можно, если ты хочешь». Она вообще часто делала небольшой речевой «откат», добавляя это «если ты хочешь». Вначале я грешил на её французский (всё-таки неродной язык), но потом сообразил, что она таким образом деликатно дистанцировалась от собеседника.

Вышло так, что все наши встречи происходили только в шале. Не любила она города, зато про лес знала поразительно много. Вот, скажем, бежит по лужайке скунс. Для меня это только противная мелкая зверушка, дико вонючая к тому же. А Венона сразу: ты обратил внимание на окрас? Нет, а что? Ну это же белый скунс, такого редко встретишь! Вернее, спинка и бока у него белые, а брюхо чёрное — как будто не зверь бежит, а нога в мокасине и белом носке. Любопытно, что белый скунс — в отличие от полосатого — ведёт уединённый образ жизни, находя себе пару только на брачный сезон. Зато детёнышей защищает неистово: если обидишь, брызнет тебе в глаза своим мускусным секретом, который поначалу вызовет нестерпимое жжение, а затем и неминуемую слепоту. А ещё… и так далее. То есть на всякого случайно пробежавшего зверька у неё имелось целое досье.

Или, скажем, садимся мы вечером у мерцающего, усыпанного отражёнными звёздами озера. Она закуривает косячок, передаёт его мне, молчит. А потом вдруг неожиданно вздра гивает: «Форель бьёт хвостом почти у берега, слышишь?» Как я ни напрягаюсь, но пробиться через тишину не могу. Или не умею.

Она придумала мне второе имя, так и обращалась — Сикис, что означает «друг». Я не смог скрыть своего разочарования: просто «друг» звучит уныло в отношениях мужчины и женщины. «А вот и неправда, — возражала она. — Имя Сикис необычайно мужественное, потому что друг — это точно не враг. С кем останешься надолго, на всю жизнь может. Не понимаешь? Посмотри, как это устроено в природе: разве рыжая лисица понесёт детёнышей от койота, своего заклятого врага, претендующего на её добычу? А от волка — вполне, да и от собаки тоже. В мире друзей и потомством обзаводиться не опасно».

Тогда мне такая параллель с миром диких животных казалась нарочито упрощённой, а сейчас многое бы я отдал за такую дружбу, а было бы потомство — встал бы на защиту, как скунс нетипичного белого окраса.

Она с удовольствием готовила, а сама ела очень мало. Для меня старалась, выходит. Легко могла состряпать с дюжину великолепных блюд из дикого риса, фасоли и тыквы. Чудесно делала индейку и подавала её с черничным соусом и кукурузным хлебом. Сидела напротив и смотрела, как я ем.

Однажды я не смог скрыть удивления, обнаружив, что она любит розовое вино: аутентично американская Венона и вина французского Прованса не хотели сочетаться в моей голове. Но она иначе расценила мою реакцию, брови мгновенно взлетели вверх: «Ты тоже думаешь, что у нас, у индейцев, нет фермента, расщепляющего алкоголь, и потому мы стремительно спиваемся, попробовав всего лишь раз? Так вот, это очередная ложь, призванная принизить и очернить нас».

Мне пришлось сказать правду, решительно разведя её и Прованс, но она вовсе и не обиделась. Брови плавно вернулись на своё место: «Да, во мне не течёт благородной крови, так что считай, что вино „розе“ — моя нелепая причуда». И прими рительно погладила меня по предплечью.

Она никогда не приглашала меня к себе домой, но при этом не скрывала, что снимает крохотную квартиру, находящуюся в цокольном этаже, с «шикарным» видом на асфальт. У неё есть брат, и он живёт в пансионе при школе. Там, конечно, всё бесплатно, но она тратит много денег на его развитие. Может ли она познакомить меня с братом? Нет, не может. Он душевно неустойчив, плохо идёт на контакт, так что ничего из этой затеи не выйдет. Да, не проси меня больше об этом. Пожалуйста.

Никогда.

Венона была предельно скупа на рассказы о своей жизни, предпочитая говорить о птицах, рыбах, еде — о чём угодно, лишь бы не о себе. Я знал, что медицинский колледж она окончила здесь, в Монреале, а всё, что было до того, — под замком. Я так и представлял себе её семью — моя маленькая медсестричка Венона и её хворающий братец. И смутная резервация в анамнезе, где всё давным-давно перебрались к предкам в Землю Счастливой Охоты. Как выяснилось, я почти угадал.

Она доверилась мне тогда, когда стала всё чаще и нежнее называть меня Сикисом, всё реже говорить «как ты хочешь», заменяя его на более тёплое «что ты думаешь, если?..».

Слушая её рассказ, я чуть было не решил, что у неё внезапно разыгралось воображение. Но тут же вспомнил, что она вообще не умеет врать. У неё, очевидно, не было энзима, расщепляющего правду на полуправду, не говоря уж о том, чтобы вырабатывать ложь.