Глубина тихого омута - [7]
И после этого человек совсем не брал карандаш в руки. Он писал другими инструментами, сухо и по делу, не проводя через них своё сердце, как через знакомый коридор, чтобы в конце него открыть дверь в комнату, наполненную содержанием. Он избавился от этого свойства, как и от всего, о чём напоминал ему старый огрызок карандаша, купленного в про шлой жизни, когда он заканчивал школу полным жизни юношей. Жизни, которая выплёскивалась через край, стремилась найти выход вовне и, наконец обретя его, озарила своим явлением мир. Теперь человеку было неловко и мерзко вспоминать об этом, как будто он стыдился себя нынешнего. Так грязный нищий смущается в присутствии ухоженного господина, срамясь того, что не нашёл в себе сил обрести хотя бы малейшее достоинство и помыться. Срамясь, но так и не пытаясь найти этих сил, исподтишка лелея злобу на ложный источник собственного стыда.
Карандаш хранился в старом саквояже. Грохот и дым, которые, казалось, уже вжились в само существование и пронизывали собой каждую клетку пространства, со временем прекратились. Саквояж часто перевозили с места на место, то швыряя его небрежно, то подвешивая в состоянии покоя, словно в невесомости. Карандаш не чувствовал человека, тот как будто растворился или окончательно потерял себя в тех буднях, которые он проживал за кого-то другого. Грустные женщины, львы и далёкие планеты, оживавшие когда-то под рукой и грифелем, теперь казались неуместной шуткой и издёвкой, ведь они задумывались частью вечности, на деле же скончались скоропостижно.
Старая древесина оправы потрескалась, обнажив часть графитового сердечника. Карандаш прожил достаточно долго, чтобы более не жаждать новых свершений, он схоронился в месте, лишённом света, времени и памяти, ненужный и не обладающий никакой миссией.
Ещё лишь только один, последний краткий раз карандаш увидел свет дня. Его достали из саквояжа сухие жилистые руки, с застарелыми мозолями, пахнущие горьким табаком и краской. Это был человек, его человек, почти неузнаваемый, далёкий. Хозяин грустно ухмыльнулся находке и, прежде чем продолжить жить, достал чистый лист бумаги и приложил к ней старый грифель. Линии заиграли под его рукой. Оттенки пе
ремежались друг с другом, человек знал, что делает, но сердечник не вмещал в себе акта творения, лишь подчиняясь механическим движениям. Закончив, человек посмотрел на рисунок. Бескрайний океан, парусник на его поверхности и огромный кит-косатка на глубине. Исполнение было прекрасно, но ни судно, ни кит не плавали в этих водах, они всего лишь были нарисованы, а океан плескался в рамках листа, лишённый свободы. Нахмурившись и будто приняв какое-то важное решение, человек открыл окно и резким движением выбросил старый карандаш. Тот глухо упал на сырую землю, спрятавшись в траве, и на этом его жизнь закончилась — он стал ненужным.
Кира Османова
Александр Секацкий: «Поэзия Киры Османовой тяготеет к акцентированной ритмичности, поэт пишет, избегая того, что можно определить как «обыкновенное поэтическое», таких соблазнительных завитушек, которые (всегда есть на это надежда) сами сложатся в некую поэтическую фигуру, сами скажут за себя то, чего и не предполагал автор. Но у Киры Османовой доминирует принцип полной ответственности за речь — то есть мы имеем дело с экзистенциальной поэзией. Пожалуй, самой трудной, ведь здесь любой избыток пафоса легко способен разрушить всю постройку.
Может, какие-то ветки как нужно не выросли, выглядят детскими;
Может, иные — кривые, тяжёлые, попросту лишними кажутся.
Перед нами стволовая, стержневая поэзия, и чего в ней точно нет, так это лишних, кривых ветвей».
«В голове стрекочет вновь камера…»
«Такое бесконтрольное желанье …»
«Правдами и неправдами…»
