Глориана - [39]

Итак.

Сработало.

И вот, пока мы расхаживали по прихожей Уайтхолла, вбежал другой запыхавшийся гонец:

Милорд поднял восстание, весь Лондон идет за ним. Сити вооружается против королевы!»

Я коротко рассмеялась в бледные лица окруживших меня придворных:

— Мужайтесь, милорды! Пусть восстает — за ним не пойдут! Против меня — нет!

Самый воздух прошелестел общей молитвой:

Дай Бог, чтобы она оказалась права!»

Однако, подобно Кассандре, которую отвергнутый Бог наказал даром прозрения, я не радовалась своему предвидению. Ведь, если я права, мой лорд бросается в пучину заблуждений столь глубокую, что самому Богу его не вызволить.

Каждую минуту поступали новые вести.

— Милорд вышел на улицу, за ним бежит его сброд!

Я должна была убедиться.

— Как он выглядит?

— Дико, мадам, словно сбежал из бедлама.

Думаю, так оно и было, им владело исступление. В последующие годы будут писать о восстании» моего лорда, о его мятеже», однако в действительности это больше походило на парад шутов или умалишенных — он, словно оглашенный, бегал по Сити, сопровождаемый своим разношерстным воинством, и вопил: За королеву! За королеву! Ко мне, добрые люди! Меня хотят убить!

Ради Бога, ко мне!»

Безумие, безумие, он был одержим семью бесами, его пожирал его собственный нечистый дух.

— И впрямь все нечистые духи взялись ему помогать! — мрачно заметил Бакхерст, когда подоспели новые вести: сэр Кит Блант велел своим людям убивать всякого, кто станет на их пути, свирепая Пенелопа раскатывает по городу в экипаже, убеждает первых встречных поддержать брата.

— Впрочем, один лорд, едва она затащила его в карету, выпрыгнул в другую дверцу. Он поспешил сюда засвидетельствовать свою верность. Ваше Величество хочет с ним поговорить?

— Позже, позже, успеется…

Пенелопа. Без сомнения, она уже видит себя королевой рядом с братом в этом новом королевстве-без-королевы. Однако она, как и он, мочится желчью против ветра.

— Новости, мадам, о войске милорда Эссекса: общим счетом меньше двух сотен.

— Они направляются к собору Святого Павла с целью поднять народ после службы…

— Но они опоздали, прихожане разошлись по домам, нигде ни души…

— И на каждой улице, где они ищут поддержки, к ним поворачиваются спиной…

О, Господи, я видела все так ясно, словно сама присутствовала! Он, перед которым открывались все сердца, все двери, бегает, словно грешник в аду, под дьявольский стук хлопающих дверей и ставен, а женщины, которые целовали его стремя и забрасывали его путь розами, прячут детей, словно у него рога и раздвоенные копыта.

Наконец он подбежал к дому лондонского шерифа, потребовал ополченцев из Сити и свежую рубашку, потому что сильно вспотел (а день был февральский, морозный).

— Сию минуту, милорд, — учтиво отвечал шериф, а сам выскочил с заднего крыльца и поднял тревогу.

Они прождали час с лишним, а потом, утратив всякую надежду, вернулись в Эссекс-хауз.

И здесь я потеряла его: потеряла чувство сострадания к нему, потеряла человека, которого любила.

Когда мой лорд понял, что побежден? Что проиграл игру, а с нею и жизнь? Что одним отчаянным поступком лишился всего в этом мире и своего места в нем?

Или он уже знал, что у него нет будущего без моей любви и поддержки, без моих денег, моего долготерпения? Знал с тех пор, как потерял меня после бегства из Ирландии, после того, как вторгся в мою опочивальню, надругался над моей женской гордостью, — понял ли он тогда, что обречен?

А он был обречен. Словно великий Гектор на стенах Трои, когда того покинули боги, он остался в одиночестве. Вернулся в Эссекс-хауз, заперся в своих покоях, и что он там перестрадал, никто сказать не может.

— Милорд, милорд! — весь вечер не смолкал настойчивый стук в дверь и крики. — У причала ждет лодка, начинается отлив, бегите, сядьте на корабль, бегите во Францию!

Однако ответом была лишь неземная тишина.

День клонился к закату, Лондон затихал в воскресной дремоте, даже мыши не шебаршили.

Под вечер мэр и все олдермены, яркие в своих золотых цепях и мантиях, явились ко мне с приветствием от Сити:

— По правде сказать, Ваше Величество, войска, которые мы поставили охранять Сити, жалуются, что замерзают от безделья, им нечего делать!

И едва затеплились свечи, едва догорел его последний вольный денек, мой лорд отпустил заложников, сломал меч и сдался на милость судьбы.

Их судили в Вестминстере, его и Саутгемптона, судили двадцать три пэра. Кроме вооруженной попытки свергнуть меня с престола ему вменялась изменническая переписка с Испанией и с Шотландией — со всеми, кто соглашался выслушать его дикие предложения посадить их на мой трон в обмен на сохранение за ним должности лорда-генерала. Я получила мрачное удовлетворение от вести, что юному Якову Шотландскому достало ума не согласиться ни на что определенное. Однако он, как и следовало мудрому политику, держал моего лорда про запас.

Начался суд. Бланта судили на следующий день, признали виновным и еще через день обезглавили. Тогда же казнили и негодяя Ли, которого взяли в Уайтхолле на пути к моей опочивальне — он удумал взять меня в плен и потребовать жизнь моего лорда в обмен на мою. Как простолюдин, он не сподобился топора, но к виселице шел бодро и, по правде сказать, заслужил не одну смерть. Приятно подумать, что старая ведьма, которую он сжег, четвертованный ирландский бунтовщик и многие другие, кто вполне обоснованно проклинал час его рождения, дождались, когда он к ним спустится, — теперь у них впереди целая вечность, чтобы потолковать по душам.