Глориана - [27]

Придется спускать с цепи моих каперов — Хоукинса, Джильберта, Фробишера, — чтобы они довершили дело, а значит — снова платить за каждый нанесенный Испании удар.

Из-за своих разногласий они упустили купеческий флот — мой лорд не послушал главнокомандующего. Покуда они телились, испанский адмирал хладнокровно распорядился поджечь корабли, лишив меня — и своего короля — примерно двадцати миллионов флоринов.

Я молча выслушала взбешенного Говарда, поблагодарила и отпустила. Оставшись одна, уронила голову на руки. Что за скорбная повесть о гордости и безумии! Одна подробность сразила меня в самое сердце. Этого так оставлять нельзя!

— Милорд, кузен сказал, что в этом плавании вы посвятили в рыцари шестьдесят с лишним человек?

— Это награда за доблесть! — вспылил он. — Привилегия полководца — самому посвящать в рыцари.

Привилегия?

Привилегии бывают у королей. У подданных — нет.

Я была очень спокойна.

— В таком путешествии уместно было посвятить двоих, самое большее — четверых, шестеро было бы уже чересчур. Но шестьдесят?

Он страстно возвысил голос:

— Не сомневайтесь в действиях вашего верного слуги, мадам, сердце подсказывает мне, когда и как я должен поступить!

Иными словами: Я буду делать, что мне заблагорассудится!»

Может быть, я разозлилась из-за того, что один из его скороспелых трехгрошовых рыцарей — Робинов бастард, побочный сын от Дуглас? Даже видеть, что он вырос и является ко двору как сэр Роберт Дадли — так называли в молодости самого Робина, — с Робиновыми глазами, носом, ртом, походкой, осанкой, было достаточно тяжело, а если еще и знать, что это мой лорд вывел его в люди…

Однако хуже всего был страх — нет, уверенность, — что мой лорд присвоил себе королевское право осыпать милостями и вершить суд. Я выкормила чудовище.

И не я одна это видела. Его же креатура Фрэнсис Бэкон, которого я не любила, но которым поневоле восхищалась, предостерегал его. Добивайтесь расположения государыни личной преданностью, как лорд Лестер, — убеждал он, — не войной и не поисками народной любви.

Ныне вы любимец Англии, а не английской королевы — может ли образ более опасный представиться воображению монарха, тем паче столь чувствительной женщины, как Ее Величество?»

Любимец Англии.

Верно, толпа его любила, верила, что он во всем прав. Она считала, что ее герой спас меня от заговора и выиграл войну. Его ум доказан разоблачением Лопеса, его доблесть — осадой Кадиса.

Его обожали.

Как когда-то обожали меня.

И все-таки я по-прежнему его обожала.

Как дура, как все дуры — скажите уж, как все старые дуры! — я по-прежнему за него цеплялась. Несмотря на страхи, на злость, мое глупое сердце всякий раз его прощало — спустя дни, часы, даже минуты оно оттаивало, как было с Робином… я нуждалась в нем, в его молодости и жизни, особенно теперь, когда смерть вновь перешла в наступление и скосила тех, кто заслонял меня своими телами, — одного за другим.

Я потеряла двух старых кузенов — прежде всего Хансдона, дорогого старого Гарри Кари, моего лорда-камергера, сына моей тетки Марии, затем старого советчика, сурового пуританина, но верного друга, моего родственника со стороны его жены Кэт, сестры Гарри.

И снова, как дура, я в полубезумии выкрикивала вслед их отлетающим душам: Как вы посмели, как посмели!» Ноллиса я назначила своим советником в день вступления на престол, Хансдона вскоре после того. Оба оставили сыновей, которые тут же заняли отцовские места и должности, добрых и верных, подобно своим родителям. Оба прожили долгую жизнь в почете и довольстве, оба умерли своей смертью, мне не из-за чего было убиваться. Однако я скорбела, и не только о себе: вслед за Робином, Хаттоном, Уолсингемом еще два звена моей золотой цепи распались навеки.

И кто теперь скажет мне правду?

Этот же год унес и третьего, и четвертого: Пакеринга, лорда-хранителя печати, и старого Кобема, хранителя пяти портов, ничем особо не выдающегося до последних трагических событий, но тем не менее незаменимого. Одиночество подступало ко мне все ближе.

Последняя потеря была самой горькой. После первого поражения в Кадисе я больше не отпускала Дрейка в плаванье. Однако мой морской дракон вымолил себе последнюю экспедицию, и здесь, в море. Фортуна его покинула.

Он не пожелал бы себе другой могилы, кроме Испанского материка: теперь его душа плывет с Богом в вечно золотеющих водах, а рыбы проплывают сквозь его скелет.

А в пучине самого черного человеческого моря зрели по мою душу, пробуждались и шевелились новые бедствия.

Глава 7

Ирландия.

Наигоршая из моих горестей, безбрежное море бедствий, земля гнева Господня.

Родился ли тот, кто исцелит этот недужный край?

Какая женщина по-детски не любит подарков? Особенно на Благовещенье, когда кончается время сбора податей и наступает март, когда подснежники сменяются примулами и в память Пресвятой Богородицы всем женщинам дарят подарки. Было позднее утро, и я нежилась в постели, когда в дверь постучали. Я приподняла голову с локтя.

— Радклифф, что там?

— Подарки, мадам.

Вошел дюжий детина-привратник с книгой и ящиком.

— Открой!

Радклифф тонкими руками с трудом подняла тяжелый том, уложила на стол возле меня, раскрыла кожаный переплет. Нашей Глориане, высочайшей и великолепной Императрице, прославленной своими добродетелями, благочестием и милостивым правлением, Елизавете, — прочла она, — милостью Божией королеве Англии и Франции, Ирландии и Виргинии, защитнице нашей веры. Ее покорнейший слуга Эдмунд Спенсер со всем смирением посвящает и преподносит свой труд. Да живет Королева фей» в вечности Ее славы».