Глориана - [25]

Кадис. Он должен был стать величайшей победой моего лорда, часом его торжества. Я-то считала его только придворным, а он, оказывается, грезил о ратной славе. Я любила его в шелках и атласе, он мечтал о коже и стали. Я радовалась, что Испания дремлет; он всегда был готов разбудить спящую собаку, просто чтобы послушать лай. Я предпочитала войну без войны — когда испанский король не решался на нас напасть, а мне не приходилось тратиться на военную потеху. Но моему лорду любая потеха была не в радость, кроме военной, а раз так — подавай ему потеху в его вкусе.

Она началась в Гринвиче в самый разгар нашего веселья: как-то утром меня разбудило от тяжелой дремоты глухое, похожее на гром ворчание. Однако для грозы время года было еще раннее, кроме того, звук не раскатывался по округе, как гром. Мне не пришлось в страхе звать моего лорда; он уже ждал в смежной комнате и с жаром приветствовал меня одним ненавистным словом: «Война»!

— Господи Боже мой, что это значит?

— Пушки, мадам, испанцы осадили Кале! Вы слышите войну!

За ним стоял лорд-адмирал — кузен Говард, Роберт и Берли, Рели, старый кузен Ноллис и лорд-хранитель пяти портов — лорд Кобем. Он-то и шагнул вперед, посеревший от бессонной ночи, поклонился скованно, и немудрено, ведь ему пришлось скакать несколько часов, чтоб поспеть с вестями к заре.

— Ваше Величество, испанцы вторглись во Францию, они на северном берегу, у врат Кале!

Я потянулась, чтобы опереться на моего лорда.

— А что французы?

Он подал мне руку, сказал хриплым от волнения голосом:

— Французы и голландцы сражались, как защитники Трои, но они разбиты.

Рели покачал головой:

— А если испанцы вступят в Кале…

Кобем не мог сдержаться:

— Тогда мы опять вернемся во времена Армады, когда ждали, что десятки тысяч под командованием герцога Пармского вот-вот хлынут на нашу землю!

Роберт шагнул вперед:

— Они не вторгнутся!

— А дела другого суверенного государства нас не касаются, — устало вымолвил Берли. — Надо сохранять мир.

— Мир! — оскалился мой лорд. — Надо воевать!

Однако, чтобы сохранить мир, нередко приходится воевать. В ту ночь мне приснился бог войны Марс — то был юноша в черненых боевых доспехах, как у моего лорда, в черном шлеме с опущенным забралом. Он стоял на высоком холме и громко обращался к стоящей внизу черной толпе, все было черно, голос его гремел: Ныне мы вновь должны вынести войну вон из нашего королевства, как горящие уголья, а не ждать, пока они с шипением обрушатся нам на голову!»

Он повернулся ко мне, снял шлем с колышущимся черным плюмажем. На меня смотрело лицо моего лорда.

Я вновь стала Беллоной, богиней брани, — его матерью, возлюбленной, но прежде всего — королевой!

— Ладно, если только война принесет нам мир, пусть будет война, но подальше от наших берегов.

— Тогда отправьте нас в Кадис, мадам, — настаивал мой лорд, его прекрасное лицо лучилось боевым пылом. — Мы подпалим королю Филиппу бороду, сожжем его боевые корабли, ограбим галионы! Озолотим вас, обескровим его — ему придется убраться из Европы, из Кале на веки вечные!

Он вкратце набросал мне план кампании. Какая же я дура! Пока я считала его образцовым придворным, он продумывал планы ведения войны! Он собирался взять Кадис, потом отплыть к Тринидаду в Вест-Индии, потом к Испанскому материку.

— А когда назад?

— Ваше Величество, как мне знать это?

Господи, зачем я его отпустила?

И зачем согласилась дать на эту авантюру пятьдесят тысяч фунтов?

А если бы ценой оказалась его бесценная жизнь?

После Зютфена Робин говорил мне, что мой лорд бесстрашен в бою. Чтобы сдержать его порывы, я назначила командовать флотом кузена Говарда, лорда-адмирала, а Эссексу поручила сухопутные войска. Рели отправился с ними — он одинаково хорошо сражался на суше и на море и знал что делает. Опытный воин, он умел служить под чужим началом, умел подчиняться.

Не то что мой лорд — тот умел только командовать и не признавал ничьей власти, кроме собственной. Он начал затевать ссоры, писал мне Говард, еще до выхода из Ла-Манша.

Говард писал мне по две-три депеши на дню, негодовал на заносчивость моего лорда, на его грубость и нежелание слушать советы, не говоря уж о подчинении, стремление единолично завоевать всю славу. И в каждом столкновении мой Говард, который умел сохранить согласие между семью командующими во времена Армады, теперь терпел поражение от одного.

— Господи! — плакала я, читая его письма. — Надо смирить это дерзкое сердце, сломить эту гордыню!

Но тихий голос в ушах рыдал: Поздно!»

Кадис взяли.

— Они сообщают, что одержали великую победу, — с такими словами промозглым осенним утром вбежал ко мне маленький Роберт. — Часть галионов захвачена, часть сожжена, город разграблен, и там, как пишет милорд Говард, взята богатая добыча.

Мой лорд тоже писал, в духе истинно воинском:

Вообразите битву, Ваше Величество: Ваши могучие пушки сотрясают землю и оглашают грохотом, небеса, я тесню Ваших врагов, начертав на мече и в сердце Ваше имя; Ваши солдаты сражаются, как тигры, и вот уже брешь открылась в стене, сквозь которую, казалось, не пролезть и крысе…»

Я поцеловала пергамент и, как дура, залилась слезами. Роберт сочувственно помолчал, потом подмигнул и сказал: