Глина, вода и огонь - [6]

К печи старик не любил никого подпускать, и хотя всю жизнь, разбив ломиком глиняную лепешку, которой замуровывал вход в печь, вынимал остывающие глиняные сосуды, он так и не привык к тому, что глухая сырая глина от огня становится твердой и звонкой, и всегда видел в этом чуде вмешательство богов.

То, что выходило из печи, называлось не так, как говорим мы: «обожженные изделия», но одним кратким красивым словом — керамос[18]. Он наклонялся над размурованной печью, брал одну из ваз и держал ее бережно, как ребенка. Видя это, дочь не раз говорила ему:

— Отец, я думаю, что, с тех пор как я выросла, ты любишь керамос больше, чем родную дочь.

Что мог сказать старик? Что, выросши, она стала чужой?

Что для него весь мир — это печь, керамос и мастерская и потому он горевал, что боги не послали ему сына, который мог бы наследовать его ремесло?

Что потому-то и мечтал он, чтобы она, его дочь, полюбила художника Евтимида, который работал с ним, и вышла бы за него замуж и никуда бы не уходила от него, от печи его, от керамос?

Боги судили иначе. Тот, которого она полюбила, год проучился и мастерской, и, увы, к росписи оказался неспособным. Звали его Евфроний. Парень не научился ничему и ничего, по правде говоря, не желал рисовать, кроме одного-единственного рисунка. Рисовать он умел только воина в шлеме, с круглым щитом и копьем.

И поскольку лицо этому воину он всегда рисовал свое, старик и сказал ему однажды, что, если дело так пойдет дальше, лучше будет, если он превратит свою мечту в жизнь и впрямь пойдет воевать.

Сказал он это в сердцах, чтобы раздосадовать нерадивого малого и заставить работать, да так и получилось, как он сказал.

Евфроний пошел на войну. Он с легкостью променял милый старику керамос на шлем, а тонкую кисть из пера бекаса — на грубое копье. И значит, уничтожать живых ему было приятнее, чем возвращать к жизни мертвых героев, рисуя их на керамос.

Он пошел в солдаты и ни о чем не пожалел, не обернулся на пороге и не взглянул еще раз на мастерскую, где солнечный луч становился серым от пляшущей глиняной пыли.

Зато унес он с собой нечто получше керамос — сердце девушки, полюбившей солдата.

Старик не простился с ним, а художник Евтимид похудел от обиды так, что нос у него стал длинным и острым.

Так как же, спрашивается, он, старик, должен теперь относиться к дочери, которая полюбила того, кто предал керамос, и, значит, ими она предала то, что отцу было дороже жизни?

Так он думал, усердно работая на солнцепеке у своей невысокой печи, раскалившейся снаружи от солнца, а изнутри — от огня.

Вдруг он услышал голоса и хоть не хотел подслушивать, но понял, кто это разговаривает за углом дома.

— Ты уходишь на войну. Ты долго не придешь. Может быть, ты влюбишься в прекрасную пленницу и женишься на ней, а меня забудешь. Может быть, тебя убьют. О, ты не вернешься ко мне! Душа моя не сможет забыть тебя никогда, но глаза мои могут забыть твое лицо.

А Евфроний, конечно, не умел утешить ее. Он был простой малый и не умел говорить, как ораторы, владевшие наукой разговора. А что касается ума, то боги, создавая его, были не слишком щедры.

— Ничего, — сказал он. — Даст бог, мне не встретится пленница красивее тебя. А если меня убьют, я подожду тебя в царстве мертвых. Я буду ждать. А ты живи подольше, я все равно, дождусь, все равно там делать больше нечего. А когда ты умрешь, ты явишься в царство мертвых, и мы встретимся. Я буду приходить на берет реки мертвых — Леты[19] и смотреть вдаль: кого это еще везет мрачный перевозчик Харон[20] в своей тихой лодке?

— Горе мне, да как же я найду тебя в царстве мертвых, если и забуду твое лицо? Я же буду уже безобразной старухой, и ты не узнаешь меня.

Слыша ее стоны и причитания, старый гончар не выдержал. Можно ли спокойно работать, когда твое дитя убивается и страдает? И он простил ей неразумную любовь к этому парню и простил ему, что он не сумел воспылать любовью к керамос. Что же делать? Видно, так решили боги, спорить с ними — пустое и опасное дело… Видно, Афина отказалась от Евфрония и передала его из рук в руки Арею[21], богу войны. Что же, пускай Арей теперь заботится о нем, и, значит, надо будет попросить Арея, чтобы он вернул Евфрония невесте, и принести к его алтарю в подарок хороший фиал с хорошим маслом.

— Не плачь, — сказал он. — Я не могу сделать так, чтобы твой милый не ушел на войну, это было бы позором и бесчестьем для мужчины. Но я помогу тебе иначе. Я оставлю тебе его тень, а ты ведь знаешь, что тень — это часть человека, и в тени может даже жить душа его… Встань сюда, Евфроний, и подай мне самую острую стрелу из твоего колчана.

И он поставил его так, чтобы тень его лица оказалась на белой стене, и взял стрелу в руки.

Дочь же догадалась, что он хочет сделать, но она помнила, что отец недолюбливал ее жениха, и испугалась, не поранит ли он стрелою его тень. А ведь тот, кто повредит тень, нанесет вред хозяину тени — ведь так полагали те, кто занимался опасным волшебством…

И она сказала:

— Дай мне стрелу, отец. Я сама сделаю это.

Ома сама обвела тень, и стрела оставляла след на стене.

А старый гончар принес глины и залепил глиной все, что обвела стрела.