Глиф - [44]

– Да что ты?

– Моя жена художница. Налей еще.

– Шел бы ты домой, – сказал бармен.

– Ты не слушаешь, да?

(х)(Рх → ~Дх)‌-(х)[(Рх amp;Пх) →~Дх]

В комнату вошел отец Чакон. Я лежал на кровати и даже не думал спать, а он направился ко мне, говоря:

– Малыш Пепе, бедный малыш Пепе. Какое счастье, что добрые католики Маурисио и Розенда нашли тебя и спасли от дьяволов мира. Посадить ребенка в тюрьму – это зло. – Толстяк сел на край кровати. – Но здесь, под этой крышей тебе ничто не грозит. Это дом Бога, здесь тебе ничто не грозит. – Он положил руку мне на ногу, через ткань штанов я ощутил тепло. – Какое-то время ты будешь жить здесь. Возможно, отец Чакон даже предложит Маурисио и Розенде оставить тебя здесь с отцом Чаконом, где ты сможешь не бояться внешних сил, сил за стенами этого прибежища. – Он кивнул и потрепал меня по ноге. – Отец Чакон станет твоим хранителем. А когда Маурисио и Розенда найдут место, они за тобой вернутся. Ты красивый мальчик, Пепе. Отцу Чакону Пепе очень нравится. – Священник встал, подошел к дальней стене и поправил картинку со скаутами. – А теперь спи, Пепе.

В комнату вошла Розенда.

– А, отец Чакон, вы здесь.

– Да, Розенда. Отец Чакон любовался вашим чудом.

– Правда ведь, он прекрасен?

– Правда, дитя мое. Прекрасен.

Внешний мир осудил добродетель отца Чакона; гнетущие эмоции, подозрительность, страх, стыд затмили самые естественные порывы. Формула морального разложения. Формула психологического упадка. То, что отец Чакон умеет лучше всего, любит и хочет, он делает тайком, в постоянной тревоге, от которой у него замирает сердце; а в опасности, под угрозой поимки и гонений отец Чакон пожинает урожай животных инстинктов, которые непонимающее общество не способно обуздать. Кастрированное общество, духовно бессильное, не разумеющее место тела в безупречной картине Господа, в беспорочном методе Господнем, прикосновение Божьего человека, прикосновение отца Чакона, прикосновение Святости, возлюбленной Святости. Отец Чакон не преступник. Мальчики… мальчики…

восполнение

Штайммель и Дэвис были в бегах, как враги правительства, – но не в национальном розыске. Их не показывали в теленовостях, в местных полицейских участках никто не видел словесных портретов. После ареста о них уже никто не должен был слышать или думать. Их следовало вытеснить из памяти и сознания страны за недостатком информации. Возражений не было. Предъявить ребенка физически не получалось, а предъявить ребенка идейно значило бы рисковать государственной безопасностью. Никто не должен знать о Ральфе, о его способностях и о том, что Ральф вообще возможен. Ведь сама мысль о Ральфе перепугала бы нацию. А если у коммунистов есть такой Ральф, Омар или Владик? Что еще хуже – а вдруг какие-нибудь психи там, в глубинке, решатся оспорить аморальность эксплуатации ребенка в целях, предписываемых здравым военным мышлением?

Так или иначе, Штайммель и Дэвис все это понимали и, по крайней мере, не шарахались от местных патрульных, при этом ни на минуту не забывая, что любой прохожий может оказаться агентом правительства. Доктора насобирали денег на еду и кое-какую поношенную одежду, а затем автостопом отправились на юг. В Санта-Монике они заявились к другу Дэвис – сценаристу, бывшему сожителю, который расстался с нею из-за Рональда. Впустив женщин, он спросил Дэвис:

– Ну и где этот, как его?

– Не знаю и знать не хочу, – сказала Дэвис.

– Вы разругались? Ты решила спуститься еще на ступеньку по эволюционной лестнице и он тебя бросил?

Штайммель нахмурилась, соображая:

– Эй, не так быстро, козявка.

Дэвис ее успокоила:

– Не слушай его. Он просто хочет компенсировать свой жалкий размерчик и подкопаться под меня через тебя.

– Я ему не мешаю! – Штайммель показала на него пальцем. – Хочешь под нее подкопаться – вперед!

– Штайммель, это Мелвин. Мелвин, Штайммель. – Дэвис прошлась по комнате и выглянула в окно, на дорогу. – Нам нужно место, где отсидеться пару дней. И деньги.

– Да-да, конечно, – сказал Мелвин. – Я пойду ночевать на улице, только сначала обналичу весь свой счет.

– Ты с ним спала? – спросила Штайммель у Дэвис.

– Всего два раза.

– Выметайся, – сказал Мелвин.

– Мелвин, мне правда нужна твоя помощь. У нас на хвосте правительство. – Дэвис как можно трогательнее прикусила губу и чуть опустила голову.

– Чье правительство?

– Наше правительство. А то чего бы мы боялись? – Дэвис подошла к дивану, села, перебрала журналы на кофейном столике. На обложках не было ни тревожно новых историй, ни фотографий ее, Штайммель или Ральфа. Штайммель подошла к холодильнику, открыла дверь, засунула внутрь голову и достала пиво.

– Угощайся, – сказал Мелвин. Он подошел к Дэвис и сел рядом на диван. – Ты здесь не останешься.

– Всего на пару дней, Мелвин.

– Нет, нет, нет, нет, нет, нет. У меня новая подружка.

– Поздравляю.

Штайммель рухнула в кресло у кофейного столика, напротив Дэвис и Мелвина, и отхлебнула пива. Не мигая уставилась на Мелвина.

Его это обескуражило. Он повернулся к Дэвис:

– Ты мне здесь не нужна. Я не хочу, чтобы Аманда тебя увидела.

– Аманда, – повторила Дэвис. И сказала Штайммель: – Ее зовут Аманда.