Глиф - [2]

– Я этого не писала.

– Ну все, хватит. Не смешно.

– Это ты написал? – спросила мать.

– Нет, не я. Что, похоже на мой почерк?

– Может, на мой? – огрызнулась она.

Он в ярости выскочил из комнаты. Через стенку я слышал, как он плюется в раковину. Мать осталась и не сводила с меня глаз. Она верила, что письмо написано не отцом, и знала, что не ею, а если исключить очень странного пришельца из того или иного мира, я был единственным подозреваемым. Она вышла из комнаты и тут же вернулась с книгой, которую открыла и подала мне вверх ногами. Я перевернул ее и начал читать. Она забрала ее и снова вручила вверх тормашками. Я взял книгу, как надо, и продолжил чтение.

– Ты понимаешь? – спросила она.

Я кивнул.

Из ее горла вырвался странный смешок, но был так же быстро подавлен. Казалось, она подумывала еще раз позвать отца, однако не стала.

– Так ты что, умеешь читать?

Я вновь кивнул.

Она открыла первую страницу и стала читать вслух. Или же делала вид, что читает, поскольку несла какую-то галиматью о медведях и белокурой девочке. Я помотал головой. Тогда она прочла:

– «Один: мир есть все то, что имеет место. Один точка один: мир есть совокупность фактов, а не вещей[13]».[14]

восполнение [15]

1

Так мать занялась моим снабжением. Она давала мне журналы, романы, философские книги, исторические тексты, тома поэзии. Я поглощал их все, стремясь одновременно убежать от себя и остаться как можно ближе к собственным мыслям, сознавая себя чище и свободнее с каждой перевернутой страницей. Ничто в моем мозгу не отрывалось от мира, хотя я все же испытал некое самостирание, опрозрачивание и позволял словам[16] представлять себя такими, как есть, без референции к чему-либо, кроме их существования. Я был ребенок, набитый словами, но не издавал ни звука.

2

Книги и соски. Соски и книги. Мои губы умело обхватывали тот сладкий красный кружок. Молоко давно утратило интерес, хотя было гораздо лучше гороха, так что сосать – пусть это рутина (и нет) – значило упражняться в бытии. Сравнение с малиной было бы и неадекватным, и неточным, поскольку мне случалось иметь дело только с малиновым ароматизатором. Сама грудь была ничто, сосок – все. Однажды я наблюдал секс между родителями[17] и видел, как Инфлято заглатывает мой любимый сосок. Я не ревновал, не хотел его прогнать, но он все делал неправильно. Меня впечатляла фактура соска, похожая на рельефную карту иной планеты, перфорированная множеством дырочек, отверстий млечных протоков. Инфлято своим неуклюжим языком не то чтобы обижал его, но и не мог воздать ему должное. Поймав мой взгляд, они замерли и рассмеялись.

bedeuten [18]

Скука – друг младенца. Я хихикал из чистого любопытства, когда Инфлято принимался трясти меня, словно мешок с мукой: не удастся ли вызвать некий рыгательный рефлекс и сплюнуть на него. Скука не закрывает глаза ни на что, тем более на удивительное. Она ни в коем случае не равна удивлению, и я не хочу сказать, что значение одного из двух окольным путем приближается к своей предполагаемой противоположности. Скука есть высокий холм, смотровая площадка, дверной глазок (еще раз про глаза), откуда видно все. Из какой точки лучше созерцать свое я, свободным от ощущений и сомнений?[19]Taedet те ergo sum.[20]

разбивка [21]

Инфлято разглагольствует о современной критике разума, якобы вносит свой вклад. Я полагаю, он вносит такой же вклад, как и все.

О рациональности и концепции принципов мышления у Лейбница[22] и Аристотеля: спасаясь от змеи, Грог перепрыгнул с одного берега ручья на другой. Трог, ждавший на другом берегу, сказал:

– Как тебе удалось избавиться от змеи?

– Прыжком, – ответил Грог.

– А, так это – прыжок, – сказал Трог. И хотя уже не раз преодолевал ручей в той же манере, с тех пор стал перепрыгивать его. Более того, он мог сказать кому-нибудь, что сейчас перепрыгнет, а потом – что перепрыгнул.

Инфлято взял меня с собой на работу Я ехал в рюкзачке у него за спиной и по пути через стоянку изучал его поредевшие волосы. Он не закрывал рта, спрашивал, как я «там, наверху», называл меня «пареньком» и «мужичком». У почтовых ящиков мы встретили женщину, и выражение его затылка изменилось. Он беззастенчиво эксплуатировал меня, сюсюкал, но, заметьте, не упоминал о моей легкой отсталости или откровенной глупости.

Женщина, которая была моложе моей матери и, возможно, красивее, но совсем не такая интересная, обошла вокруг, заглянула мне в лицо и потрогала за нос. Она что-то чирикнула, я зыркнул на нее.

– Такой симпатяга, – сказала она. – Сколько ему?

– В следующем месяце Ральфу будет годик. Правильно, Ральф?

– Даже не верится, что уже полсеместра позади, – ответила женщина.

– Может, как-нибудь попьем кофе?

ennuyeux [23]

Amen. Fiat, fiat. Amen.[24] Мать не любила говорить с отцом, но все время пыталась. Не знаю, насколько он любил говорить с ней, но откладывал разговор до последнего, а уж тогда его было не остановить. Конечно, моя мать, сознательно или нет, хотя я принимал это за искреннее беспокойство, подчас бывала неделикатна с Инфлято.

– А что стало с тем романом, который ты писал? – спросила она.

Он прекратил есть, положил вилку и сказал: