Глаза смерти - [35]

Когда Аня вновь заглянула к Диме, тот уже натянул клетчатую рубашку, переобулся в уличные ботинки – в отличие от всего остального в комнате, они всегда стояли чистые и смазанные кремом. Дима старательно ухаживал за своей однообразной обувью.

– Ты куда? Постой, а где Макс?

– Он не поднимется. Он никогда не поднимается.

– Мама же открыла ему подъезд!

– Макс позвонил, – брат раздражённо показал телефон. – Он ждёт внизу.

– Я с тобой, – выпалила Аня и бросилась к себе в комнату за ключами от машины.

Ненадолго задержалась у зеркала, крикнула маме, что ужин отменяется, и, не дождавшись её возражений, побежала в коридор. Догнала Диму на лестничной площадке.

– Тебе не обязательно ехать с нами, – буркнул брат.

– Знаю, – Аня хотела ободряюще погладить его, но Дима дёрнул плечом.

В лифте ехали молча.

Макс ждал их во дворе. Сидел на зелёной стальной изгороди возле пустующей скамейки. В джинсах и белой футболке с V-образным вырезом. Кажется, у него в запасе были только белые и чёрные футболки – без надписей, без принтов. По меньшей мере, других футболок на нём Аня не видела. Привычный ламберджек в красную и чёрную клетку по тёплой погоде сменился лёгким укороченным пиджаком.

Появлению Ани Максим, кажется, не удивился. И первым делом посмотрел на орнамент её юбки. Никак его не прокомментировал, но этого и не требовалось.

– Подгоню машину, – Аня заторопилась к парковке, надеясь, что присутствие Макса развеет Димино недовольство.

Брат и раньше обижался, но его обида никогда не становилась такой колючей – её было легко развеять напором шуток и кривляний. Теперь, в свой двадцать один год, Аня уже не хотела фиглярничать, а как иначе примириться с братом, не знала.

Подъехав к подъезду, она сразу поняла, что Дима раззадорился ещё больше. Теперь, правда, своё негодование изливал на Солдатову – преподавателя истории отечественной журналистики. Аня и раньше слышала от брата, что этот преподаватель у них самый вредный. Единственным, кого не беспокоили придирки Солдатовой, был Максим. Он вроде бы всегда отвечал на них с лёгким прищуром и едва заметной улыбкой, а потом как-то неожиданно для всех очаровал преподавателя.

– Очаровал? – недоверчиво спросила Аня, впервые услышав эту историю.

– Ну да. Вовремя процитировал Чехова.

– Это как?

– А вот так. У Солдатовой бзик насчёт отечественной литературы. И она, знаешь, любит что-нибудь сама процитировать и спросить, откуда это. Причём тут вообще не сразу поймёшь, что это именно цитата. И если ответишь неправильно, потом будешь до конца семестра получать по голове.

– И?

– Ну и когда Макс пропустил два занятия, Солдатова на семинаре первым делом пошла к нему. Мы сидим на последнем ряду. Так она протопала через всю аудиторию. Подняла его и с ходу спросила: «Отчего вы всегда ходите в чёрном?» Понимаешь?

– Нет…

– Вот и я не понял. А ведь он тогда в самом деле был весь в чёрном. Так вот, Макс ей ответил: «Это траур по моей жизни». И всё! Она в него влюбилась. Точно тебе говорю. То есть она и сейчас к нему лезет, но не так, как к другим. И совсем не бесится, когда он отвечает ей со своим прищуром. А нужно-то было всего лишь Чехова процитировать.

На Диму любовь Солдатовой не распространялась, так что сейчас, в машине, брат продолжал изливать на неё своё недовольство. Порой делал это довольно грубо, словно вставил фотографию преподавателя во вкладыш на резиновой груше и теперь с наслаждением лупит по нему кулаками.

Макс сидел сзади. Молча слушал. Он, кажется, давно привык к Диминой болтовне. Не поддерживал его, но и не пытался усмирить.

Пятничные дороги были перегружены, и Аня, доверившись навигатору, поехала в объезд, по Волгоградскому проспекту.

– Мы не обязаны что-то знать! – Дима теперь говорил так, словно проповедовал перед аудиторией всех студентов, когда-либо оскорблённых Солдатовой. – Читайте что хотите! Культурное море открыто, можно выплывать за буйки. А чему нас в итоге учат? И в школе, и в университете воспитывают одно – страх показать незнание. Из-за него мы потом вообще отказываемся плавать. Чушь! Ведь Солдатова на каждой паре, – понимаешь, на каждой! – непременно закатывает свои глазища и причитает: «Как?! Вы не читали „Молох“?! Не читали „Накануне“?! Не знаете, кто такой Кюхельбекер, – даже чудесного Кюхлю не знаете? И про „Вехи“ не слышали? О чём тогда с вами говорить? Какие из вас после этого журналисты?»

Невыносимо! – продолжал он. – С высоты своих профессорских шестидесяти лет она каждый семинар закидывает нас презрением, а потом снисходительно ставит тройки на экзамене, мол, чего с вами возиться, всё равно толку не будет. Понимаешь?

Аня поглядывала на брата, не уверенная, к кому именно он обращается с этими вопросами.

– По сути, она обучает нас нашей ничтожности, а потом её же и спрашивает на экзамене – на очередной вопрос про какого-нибудь великого бог знает кого нужно только опустить взгляд и унизиться. Как так можно?! А ты в свои восемнадцать читала Лакоффа? Читала Моуэта или, скажем, Фромма? А про Чбоски ты знаешь? Мне вот Ефремов с его Ойкуменой милее всех твоих Кюхлей вместе взятых. Так зачем меня унижать за то, что у меня свои интересы? А «Накануне» для меня – скучная банальщина! А статью о партийной литературе я ненавижу больше любого геморроя!