Глаза погребённых - [25]

…Уже подошел полдень, а сынок все еще крепко спит. Анастасиа, должно быть, совсем потеряла голову — то все говорила: племянник, племянник, а тут вдруг раза два или три, забывшись, назвала его при всех сынком. Мулатка одернула на себе юбку и кофту, провела по волосам гребнем и отправилась искать одну приятельницу — решила оставить на ее попечение своего… племянника, пока будет искать братца, чтобы ублажить сеньора Хуана Непо — стольким ему обязана…

Резиденция Мейкера Томпсона, ныне ставшего президентом Компании и потому давным-давно перебравшегося в Чикаго, утопала в разросшемся саду, где бурьяна было больше, чем цветов. Мулатка кончиками пальцев — словно закопченными — нащупала звонок. Сквозь решетку она увидела своего братца, игравшего с длинношерстной собакой… Сеньор… настоящий сеньор!.. И это ее брат — кто бы мог подумать — стал большим человеком, живет в доме самого Зеленого Святейшества.

Подойдя к ограде и заметив сестру, Хуамбо сразу же открыл калитку.

— Хуан-н-н-н…

— Та…

— …бо!

— …ча!

Лица обоих расплылись в широкой улыбке, и улыбка, наткнувшись на жесткие скулы, выжала слезинки — не могли они удержаться в уголках глаз. Хуан Табоча… Анастасиа, тогда еще молодая, и он, совсем ребенок, играли в этого таинственного незнакомца, имя которого слагалось из перемешанных слогов их имен. Хуан Табоча. От Хуан-бо и от Тача — таким уменьшительным именем звали Анастасию в пору юности.

И обнявшись, почти одновременно они заговорили — не об отце, похороненном на Южном побережье, и не о матери, которая еще была жива, хотя и ослепла, и не о сестре Тобе — нет, они вспомнили Хуана Табочу, которого представляли себе похожим на распятое на маисовом поле чучело, и на святого Хоакина из деревенской церквушки, и на пропахшего табаком протестантского пастора, который с Библией в руках убеждал родителей подобру оставить землю в руках Мейкера Томпсона.

— Чего ты стала в дверях, сестра? Проходи… Ты так неожиданно появилась… Проходи!..

Мулатка боязливо озиралась на пса, прыгавшего от радости.

— Не пугайся, он не укусит, он просто любит играть…

— К…К…КЗК его кличут?

— Ты даже заикаться стала с перепугу. Что, никогда не видала подобных собак?

— Да, но не такой большой, и шерсть лохматая…

— Его зовут Юпер… правильнее — Юпитер, но мы кличем его Юпер.

Услышав свою кличку, огромная собака ростом с телка — теленок с лапами борзой — снова запрыгала от восторга.

— Входи, Тача. Идем, я покажу тебе дорогу.

— Только не оставляй меня одну с этим… упаси боже! Такой громадина… в этом доме даже кобели знатные…

— Не пугайся! Вообще-то он в самом деле знатный, из благородных. Но по ночам — просто зверь, никто лучше него не может охранять дом. Входи. Решилась наконец разыскать меня. Это отрадно. Кто же будет любить тебя больше, чем твой собственный брат? Я — да, впрочем, что тебе рассказывать — был на побережье с матерью, когда умер отец…

Вместе с гигантским псом они вошли в комнату, не слишком просторную, где вдоль стен стояли застекленные шкафы с бутылками и консервными банками, висели окорока и мешочки с орехами, сухими фруктами и шоколадом.

Хуамбо пододвинул маленький табурет к покрытому темно-красной скатертью столу, но, покосившись на внушительный зад сестры, отставил табурет. Табуретик для нее? Она большего заслуживает!.. И поспешно подтащил кресло, которое подошло бы скорее для какого-нибудь пузатого монаха или чванного феодала средних веков.

— Ты ведь любишь пиво… Во всяком случае, любила раньше… — Он вынул из белого шкафа две бутылки пива, запотевшие от холода. — Помнишь, машинисты, или кочегары, или проводники всегда угощали тебя черным пивом, смешанным со светлым? Они прозвали тебя Темносветкой и говорили тогда, что пьют твою кровь. А ты всюду ходила со мной, потому что присутствие мальчишки, каким бы маленьким он ни был, заставляло всех относиться к тебе уважительно…

— А ну-ка укуси, укуси мой палец! — Сдув пену и потягивая пиво, мулатка поднесла к губам брата мизинец левой руки.

— Нет, Тача, я не разыгрываю младенца! Захотелось вспомнить былое, высказать тебе то, что я могу лишь тебе одной сказать, зная, что только ты это можешь понять! Ты с собой таскала меня, чтобы вызывать к себе уважение, а ведь они мне давали деньги — доллар, а то и два — за то, чтобы я ушел куда-нибудь подальше, посвистеть… Я делал вид, что соглашаюсь, а сам прятался и подглядывал, у любопытства острые глаза… Я видел, как тебя чмокали… запускали руки за вырез платья… Видел, как иногда пытались задрать платье, — правда, ты никогда не позволяла, чтобы тебе кто ни попало задирал юбку, ты сжимала коленки крепко-крепко, стискивала ноги плотно-плотно, как бы тебя ни щипали и ни душили поцелуями…

Тача, до сих пор сохранявшая безразличный вид, уставилась — глаза, как два горящих ненавистью угля, — в лицо брата, взглядом приказывая ему замолчать. Как это красиво — под предлогом воспоминаний — вытаскивать все грязные тряпки на солнце! А не лучше ли ему заткнуться? Брат осекся. Молчание становилось все более мрачным. Слышалось лишь прерывистое дыхание собаки да жужжание мух; пена сползала со стенок бокалов, растворяясь во влаге.