Глаза колдуна - [108]

– Это место полнится воспоминаниями, – растягивая слова, говорит Персиваль. – Не правда ли, Теодор? Не веет ли от него ностальгией?

– От него веет навозом, – отвечает Атлас. – И ароматом стоячей воды. Зачем мы здесь?

Персиваль поворачивается к Теодору лицом – ветер, задувая со спины, трогает его блеклые волосы – и улыбается почти добродушно, почти ласково.

– Чтобы напомнить тебе о прошлом, – произносит он.

Происходящее, несмотря на логичный поворот событий, не укладывается в голове Клеменс. Она порывается шагнуть к Персивалю и сделать что-нибудь. Неважно, что именно: ударить его по лицу, повалить на землю, попасть под пулю чертова револьвера, который теперь даст осечку… Теодор придерживает ее, одергивает назад.

– Не глупи, – выдыхает он. Клеменс стоит прямо у него за спиной и чувствует, как дрожат его руки: ему страшно. Если Персиваль выстрелит – что было бы странно, нелепо! – то может попасть по ней самой. Почему же она не боится?

– Я выбрал для тебя замечательное место, Сер-лас, – усмехается Персиваль. – Здесь ты начал свою жизнь, здесь же ее и окончишь.

Клеменс вздрагивает за спиной Теодора, ахает, но он не дает ей сделать и шага в сторону.

– Нет, – судорожно вздохнув, произносит она. – Вы не за этим сюда пришли.

– Нет? Расскажи мне…

Клеменс облизывает пересохшие от паники губы. Успокойся. Возьми себя в руки. Вспомни.

– Вы здесь, чтобы спросить с меня долг, – говорит она. Теодор оборачивается, несмотря на сковывающий его страх, и неверяще глядит в лицо Клеменс. Она кивает ему и повторяет: – Все будет хорошо.

– Долг… – Персиваль смакует это слово. – На что только не идут женщины во имя любви.

– Вы сами хоть когда-то любили? – парирует Клеменс и тут же вспоминает ответ на этот вопрос. Нет, не любил. Ни юным, ни переродившимся, ни взрослым, ни старым – он не любил.

– Не думай, что понимаешь меня, – неожиданно отвечает Персиваль, разбивая ее иллюзорные не-свои воспоминания. – Я любил и почитал свою госпожу, хоть она была жестокой, как все богини, и властной, как любая из женщин… – Он с презрением пинает камешек под ногами, и тот летит по касательной в мутную воду залива. – А она видела лишь своего уродливого сына и не замечала моих стараний. Я все делал ради нее, а она мечтала превратить самого страшного бога в самого мудрого, чтобы люди почитали его за ум и не смотрели на уродство.

– Но у нее ничего не вышло, – добавляет Клеменс, когда понимает, что продолжать свой рассказ Персиваль не намерен. – Потому что ты украл три капли ее зелья мудрости. Верно, Гвион Бах? Или тебе больше по душе имя Талиесин?

Он замирает – даже ветер перестает свистеть вокруг голого пятака земли, где они стоят. Он вскидывает голову и с плохо скрываемой радостью – нет, восторгом – смотрит в глаза Клеменс. Солнце, бьющее в лицо, обрисовывает безобразный шрам, оставленный ему Керидвен, богиней плодородия, матерью Авагду, самого уродливого мужчины из кельтских легенд.

Гвион Бах варил зелье знаний для своей матушки Керидвен, но три капли упали юному богу на палец, и он слизнул их – и обрел безграничную мудрость. Только эти три капли хранили в себе божественный дар, остальное же зелье обратилось смертельным ядом. Тогда Керидвен, могучая и жестокая, в ярости бросилась за Гвионом Бахом: он превратился в кролика, но Керидвен обернулась собакой; он стал рыбой, и Керидвен погналась за ним выдрой; он обратился птицей, а Керидвен летела за ним ястребом; тогда Гвион Бах стал зернышком и спрятался в пшенице – Керидвен превратилась в курицу, отыскала пасынка среди остальных зерен и склевала его. В ее утробе он вновь стал мальчиком, и богиня родила сына, убить которого во второй раз не посмела, а отправила плыть по озеру в кожаном мешке. Младенца невиданной красоты отыскал рыбак; увидев его, он воскликнул: «Taliesin! Небесное чело!», и мальчик стал носить имя Талиесин.

– Так ты Талиесин? Мудрый бард и пророк? И какова же твоя ценность[24]? – усмехнувшись, спрашивает Теодор. Клеменс отмечает, что он почти не удивляется или же прекрасно скрывает свое удивление.

Персиваль мгновенно хмурится.

– Выше твоей, проклятый бессмертный. Моя госпожа, конечно, так не считала. Она даже тебя пыталась спасти, сумасшедшая старая… Но кто же будет слушать гадалку с колодой карт, да?

Теодор странно вздыхает, а Клеменс очень некстати вспоминает цыганку с площади в Лионе.

«У твоей судьбы будет сильное имя, дитя…»

– Ты уходишь от темы, – говорит Теодор. – Сегодня я убью тебя. Ты, должно быть, хотел этого.

– Это были мои слова, – усмехается Персиваль. Револьвер в его руке тревожно звякает, ветер, вновь поднимая с земли сухие травинки, уносится выше, в небо, к быстро бегущим серым облакам.

– Перед тем как ты бросишься на меня и попытаешься задушить, а я пристрелю тебя как пса, – Персиваль вышагивает вдоль илистого берега, стучит револьвером по плечу, и каждый шаг выбивает из обмеревшей Клеменс дух, – я бы хотел кое-что прояснить. Мы оба здесь из-за нее, – он указывает на девушку дулом револьвера; Теодор становится между ними.

– Ты был возрожден ради этого, – говорит Персиваль. – Чтобы защищать таких, как она. Твоя история должна была закончиться на костре в Трали, жалко и жестоко. Я приготовил эту роль