Глаза Фемиды - [50]

Миронов терпеливо перенес постукивание молоточком по суста­вам, обследование глазного дна, ответил на заданные вопросы и под конец добросовестно пересказал доктору, своему ровеснику, всю свою злополучную историю, включая взаимоотношения с тестем, неудачную шутку в гостинице и последовавшие за ней репрессии. Культурная речь образованного человека произвела впечатление на доктора, и Славин проникся к своему пациенту симпатией. К тому же признаков паранойи или шизофрении он, как ни старался, обнару­жить у Миронова так и не смог. О чем прямо и заявил Рыбакову: «Не вижу причин для госпитализации, да у нас и отделения для душевно­больных не имеется. Заметных отклонений в поведении у Миронова не обнаруживается. Некоторая заторможенность объяснима обычной настороженностью, которая всегда возникает у заключенных. Если бы Вы согласились положить вашего протеже в стационар, где мы бы смогли его пронаблюдать длительное время, детально обследовать, составить историю болезни...» - «Может лучше сразу дать ему пу­тевку в санаторий? - прервал доктора Рыбаков. - Из вашей больницы он в первый же день сбежит, по дороге еще кого-нибудь ограбит, а мне его потом искать. И все это ради истории болезни. Потерпите, я его историю из Тюмени выписал, скоро придет, тогда узнаете, что это за фрукт и с чем его едят. Глядишь, ваше мнение и переменится, когда заключение опытных, остепененных специалистов прочитаете. А пока пускай посидит в камере - куда ему торопиться: на работу не опоздает, дети его не ждут, родителей кормить не надо». Работа сделала Рыбакова циником. Доктор это понимал и спорить с началь­ником в погонах даже и не думал. К тому же по молодости еще робел перед медицинскими авторитетами и соблюдал корпоративное пра­вило: не подвергать сомнению диагнозы, поставленные более опыт­ными коллегами. Отсрочка диагностирования его вполне устраивала: вот придет история болезни, тогда и посмотрим.

Колонтаец, из коридора слышавший диалог между Рыбаковым и Славиным, намотал на собственный ус вывод, что доктор ему против милиции не поддержка: под давлением сверху - сдаст, со всеми по­трохами. Мрачная перспектива психушки замаячила очень близко и угнетала кажущейся неизбежностью. Между тем, неугомонная и не­согласная с несправедливостью, душа металась и жаждала выхода.

Слабая лампочка под потолком камеры не разгоняет сумерек по углам. На нижних нарах и вовсе сумрачно. Сквозь зарешеченное окно видно, как изредка пролетает первый в этом году снежок. Еще две-три недели и зима займет свое место. На обшитой фанерой от ящиков стенке, среди автографов и рисунков, сделанных руками узников раз­ных лет, рука неизвестного автора химическим карандашом написала стихотворение:

Ненастной осенью река

Струит хладеющие воды:

В объятьях северной природы

Никак не хочет замерзать,

Но ей зимы не избежать.

Среди безлюдных бережков,

Где ивы куржавеют в колке,

В обмете розовых флажков

Напрасно выход ищут волки.

Зверей ведет волчица-мать,

Но им судьбы не избежать.

Там на одном из номеров

Охотник в ожиданьи стынет.

Его грохочущих стволов

Звериный выводок не минет

И будет в муках погибать.

Увы - судьбы не избежать.

А за тюремною стеной

Несчастный каторжник стенает

И полуночною порой

Судьбу и бога проклинает.

Напрасно время он теряет:

Ему бы ход в земле копать,

Чтобы на волю убежать.

Октябрь, 1938 год.

Незнакомый арестант из осторожности не захотел под ним под­писаться. А может, и не успел: как раз в этот момент его застигла команда «С вещами на выход». Стихотворение под слоем пыли и пау­тины разглядел и показал Колонтайцу его сосед по нарам Москвич. Колонтаец несколько раз перечитал ровным почерком интеллигента написанные строки и задумался: оказывается — еще до его рождения на этих нарах люди томились и так же мечтали о побеге. В детдо­ме воспитанники сбегали часто и не от голодной жизни. Одевались и питались детдомовцы не хуже многих домашних детей. Порой даже лучше. Но внутренняя атмосфера в коллективе, не знающих семей­ной ласки и теплых отношений вчерашних беспризорников, для ко­торых жить - означало бороться за выживание и самоутверждаться в стае себе подобных, вынуждала слабых или изгоев искать спасения за пределами детского дома. Противопоставивших себя законам стаи, непохожих и просто слабых агрессивная среда изживала.

Об этих переживаниях своего детства он и поведал Москвичу: «Из детдома мне не раз приходилось бегать. Среди пацанов всегда нахо­дится оболтус, у которого сила есть, а ума ему самому не надо, по­тому, что в ребячьем коллективе сила - это единственная ценность, перед которой преклоняются. Вокруг оболтуса, мнящего себя способ­ным и казнить и миловать, группируются прихлебатели и поклонни­ки, которые в свою очередь торопятся воспользоваться протекцией, чтобы самоутвердиться над остальными, в первую очередь младши­ми и слабыми. Воспитатели все прекрасно видят и понимают, но тер­рору группы не противятся: с его помощью легче управлять ребячьей непослушной массой.

Между тем, внизу постепенно назревает недовольство. Обижен­ные кипят местью и мечтают поквитаться с обидчиками. И если среди них находится лидер, способный объединить подростков и довести заговор до конца, дело кончается тем, что однажды, в заранее расчи­танном удобном месте, главарю устраивают «темную»: накрыв голо­ву чем придется, безжалостно избивают. Битый в одночасье перестает быть главным и переходит на положение изгоя. Власть в коллективе диаметрально меняется, и бывшие фавориты попадают в униженное положение. Их не жалеют, колотят по всякому поводу и творят всякие пакости. Не выдержав постоянного физического и морального давле­ния, многие вынуждены бежать. Их ловят, возвращают в детдом и, иногда, их положение в ребячьей среде меняется к лучшему: беглецов окружает романтический ореол и за дерзость прощается многое.