Главный калибр - [20]

Но… как увязать это с его поведением там, в Ленинграде? Что же было подлинное и что — показное?…

И вдруг еще один, так плохо вяжущийся с обликом комиссара случай.

…Очередная бомбежка прекратилась. Самолеты шли уже стороной, и батареи форта замолчали. Стрельбу по воздушным пиратам вел лишь соседний форт. Разрывы зенитных снарядов сверкали далеко в стороне и, пользуясь передышкой, многие артиллеристы высыпали из башен наружу. Комиссар по обыкновению тоже был наверху и наблюдал за ночным небом.

Неожиданно он, такой до медлительности спокойный, со всех ног метнулся под железобетонный козырек бастиона и крикнул: .

— Всем под укрытие! Марш немедленно!

Приказание комиссара было исполнено молниеносно.

Бастион опустел. Можно было полагать, что комиссар заметил падающую мину, бомбу, услышал чутким ухом гул приближающегося снаряда. Ничего подобного не оказалось. На железобетонную броню форта упало лишь несколько осколков зенитных снарядов. Со стеклянным звоном сыпанули они по бетону. После оглушительной пальбы вряд ли их кто даже заметил, а если даже заметил, то не обратил на них внимания. Но комиссар еще долго не выходил из‑под козырька, сторожко поглядывая на далекие разрывы. Неужели эти осколки могли заставить его спрятаться?

Мы разговорились уже на рассвете, когда море, стлавшееся серым шелком, стало розово–палевым.

— «Храбрость — это если человек умеет преодолеть страх», — кажется, так сказал Чкалов, — задумчиво говорил комиссар. —Я не хочу и не буду попусту рисковать своей головой. Глупо, если ее трахнет сверху зенитным осколком. Еще глупее показывать, что я этого не боюсь. Жить хочется, хочется жить и бороться, а уж если рисковать жизнью, так недаром. А рисковать приходится. И не скажу, что при этом не испытываешь страха. Помнится, жутко пришлось мне два раза. Было это на Ханко.

Комиссар помолчал, как бы не зная с чего начать.

— Знаете, в последние дни обороны Ханко враг простреливал этот полуостровок вдоль и поперек. А держаться было нужно. Эвакуацию проводили планомерно, с боем. Фашисты ярились. Им непременно хотелось захватить нас, не дать уйти. Ну, мы их тоже били здорово.

На моем участке большое значение имела одна наблюдательная вышка. Здоровая такая, как каланча. Попасть в нее за несколько километров, вообще говоря, нелегко. Но торчать на ней, когда кругом свистят снаряды, удовольствие не–из больших. Ханковцы — народ обстрелянный, видавший всякое. Но и то бойцы ежились, когда приходилось лезть на вышку. Именно это меня всегда беспокоило. Наблюдение нужно было вести беспрерывно.

Однажды под вечер донесения с вышки стали поступать какие‑то невнятные. Пришлось отправиться самому. Пришел — так и есть: бойцы внизу и ведут наблюдение из укрытия. Взыскивать, наказывать? Приказать подняться на вышку, а самому стоять внизу и спрашивать — как, мол, там?

Нутром почуял — иначе действовать надо. Сам полез. Взобрался — сердце холодеет. Били сразу двадцать шесть вражеских батарей. Били, конечно, в разные места, а впечатление такое, что все именно в тебя целят и никуда больше. Свист, грохот, перелеты, недолеты—> вот–вот врежет какой‑нибудь, и клочков от тебя не останется.

А спускаться теперь, показать бойцам, что не выдержал — еще хуже. Походил сперва на вышке, просто так потоптался, подсчитал потом огневые точки врага, вижу — цел пока. Стал закуривать. Свернул папиросу, перегнулся вниз и кричу: «Спички есть у кого?»

Вижу, замялись ребята, а один как кинется: «Есть, товарищ комиссар!» — и ко мне со спичками на вышку. Взобрался, а спускаться ему тоже неловко.

— Страшно? — спрашиваю.

— Боязно.

— И мне страшно.

— Ничего, — отвечает, — обойдется. Двум смертям не бывать.

Разговорились мы, гляжу — второй к нам поднимается. Побыл я с ними часок, — обтерпелись ребята.

— Как, — спрашиваю, — не оставите теперь вышку?

— Не сомневайтесь, товарищ комиссар.

Ночью другая вахта заступила. Пошел я проверить — та же история. Я без слов—наверх. Если вечером здесь было неважно, так теперь вовсе неинтересно стало. Подпалили фашисты позади вышки какую‑то церквушку. Горит она медленно, как свеч–а, и ярко, а вышка на ее фоне точно отпечатанная. Лучшей мишени не придумать. И свист кругом, свист —из тяжелых орудии, из легких, из минометов, из чего попало садят.

Разобрала тут меня злость. Пусть, решил, сшибаю, да только узнают прежде, как балтийцы держаться умеют. Подумал так, оглянулся — а на вышке полно народу стало. Нужно кому, не нужно — все здесь. Я на них:

— Кто лишний — марш назад.

Да где там! Меня же уговаривать начали: «Сойдите. Еще убьют ненароком». Так до утра все и проторчали там. Зря, пожалуй, а с другой стороны, и не зря. И представьте себе, никого даже не зацепило. Случайность, конечно.

А вот спроси — проявили мы тогда смелость? По чистой совести скажу — не знаю. Страшно ведь каждому было. Со стороны же поглядеть, может быть, мы на самом деле героями выглядели.

А вот в Ленинграде под обстрелом, и тут вот, когда осколки сыпались, страху ровно никакого не испытывал, но все‑таки рисковать не хотелось, Ведь проще же укрыться. А со стороны поглядеть, пожалуй, на труса похож будешь. Вот и разбирайтесь теперь. Впрочем, заниматься анализами и ярлыки наклеивать разные теперь не время. Главное, я считаю, это — самому не дрогнуть в минуту опасности, только опасности настоящей, и другим не дать сдрейфить. Вот это и будет, как мы, моряки, говорим, нормально. Это, пожалуй, и будет настоящей храбростью.