Главная улица - [8]

— Я уверен, что у Льюка Доусона больше денег, чем у иных богачей на Верхней авеню. А мисс Шервин в нашей школе — настоящее чудо! Читает по-латыни, как я по-английски! А железоторговец Сэм Кларк, вот мастак — во всем штате нет никого, с кем было бы лучше ходить на охоту. Если вам надо образованности, то, кроме Вайды Шервин, у нас есть преподобный Уоррен, проповедник-конгрегационалист, и профессор Мотт, инспектор учебных заведений, и адвокат Гай Поллок — говорят, он пишет настоящие стихи, и… и Рэйми Вузерспун, тоже не такой уж олух, если узнать его поближе, а поет он прямо здорово! И… и куча других. Лайм Кэсс. Только, конечно, ни у кого нет вашей утонченности. Но не думайте, это не помешает им оценить вас. Поедем! Вы будете командовать нами!

Они сидели на склоне холма под стеной старого форта, скрытые от посторонних взоров. Кенникот обнял девушку за плечи. Утомленная ходьбой, немного озябшая, она, ощущая его теплоту и силу, благодарно прижалась к его груди.

— Вы знаете, что я люблю вас, Кэрол!

Она не ответила и только дотронулась пальчиком до его руки.

— Вот вы говорите, что я ужасный материалист. Но я ничего не смогу с этим поделать, если вы не будете тормошить меня.

Она не ответила. Она не могла думать.

— Вы говорите, доктор может вылечить город, как вылечивает человека. Это вы должны вылечить город от его болезней, а я буду вашим хирургическим инструментом!

Кэрол не следила за его словами, она вслушивалась только в их гулкое, энергичное звучание.

Она была возмущена и восхищена, когда он поцеловал ее в щеку и воскликнул:

— К чему без конца слова и слова! Разве мои руки не говорят за меня?

— О, не надо, не надо!

Она подумала, что, наверно, должна рассердиться, но это была лишь мимолетная мысль, и вдруг она заметила, что плачет.

Потом они сидели, отодвинувшись друг от друга, и делали вид, что никогда не были ближе. Она старалась говорить равнодушно:

— Я была бы рада… увидеть Гофер-Прери.

— К вашим услугам! Вот он! Я захватил с собой несколько снимков, чтобы показать вам.

Почти касаясь щекой его рукава, она разглядывала городские виды. Снимки были неудачны. Она различала только деревья, кусты, крылечко в тени листвы. Но при виде озер у нее вырвалось восклицание: в темной воде отражались лесистый обрывистый берег и утки, летящие вереницей. На камнях в широкополой соломенной шляпе стоял рыболов с засученными рукавами и показывал пойманную рыбу. Один зимний снимок Ласточкиного озера был похож на офорт: блеск льда, снег во впадинах болотистой косы, норка мускусной крысы, тонкие черные линии камыша, сплетенные стебли замерзшей травы. Впечатление ясной, морозной бодрости.

— Разве плохо было бы побегать здесь час-другой на коньках или промчаться на буере, а потом пить дома кофе с горячими булочками? — спросил он.

— Да, пожалуй, занятно…

— А вот еще интересный снимок. Вот где вас не хватает!

Вид вырубки в лесу. Первые, неуверенные борозды среди пней. Невзрачная бревенчатая хижина, обмазанная глиной и крытая соломой. Перед нею женщина в мешковатом платье, с туго стянутыми на голове волосами и ребенок, весь перепачканный, но с чудесными, лучистыми глазками.

— Из таких людей состоит добрая половина моей клиентуры. Ниле Эрдстрем, молодой работящий швед. Через десять лет у него будет отличная ферма, но пока… Я оперировал его жену на кухонном столе, а мой кучер давал наркоз… Посмотрите на этого чумазого младенца! Тут нужна рука женщины, такой, как вы. Он ждет вас! Загляните в глаза малышу. Видите, как он просит?..

— Не надо! Мне их жаль. О, как хорошо было бы помочь им… так хорошо!

Когда его руки протянулись к ней, у нее на все сомнения был один ответ: «Хорошо… так хорошо!»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

Под клубящимися над прерией облаками движется стальная масса. Раздражающий стук и лязг на фоне непрерывного гула. Острый запах апельсинов смешивается с испарениями немытых тел и всяческой рухляди.

Беспорядочно раскинувшиеся городки — словно выброшенные на чердак картонки. Бледно-золотые полосы жнивья, прерываемые лишь купами ив вокруг белых домиков и красных амбаров.

Пассажирский поезд номер семь с лязгом ползет по Миннесоте, незаметно взбираясь на гигантское плоскогорье, простирающееся на тысячи миль, от жарких низовий Миссисипи до Скалистых гор.

Сентябрь, жаркий и пыльный.

В составе поезда нет нарядных пульмановских вагонов. Спальные вагоны Востока заменены сидячими — каждый маленький диванчик разделен на два раздвижных плюшевых кресла: их подголовники покрыты салфеточками сомнительной чистоты. Вагон разделен надвое барьерчиком из резных дубовых колонок, а проход обшит нестругаными, некрашеными, дочерна засаленными досками. Ни проводника, ни подушек, ни постельного белья. И так в этих длинных стальных ящиках весь день и всю ночь будут ехать фермеры с вечно утомленными женами и детьми, которые кажутся все одного возраста, рабочие, отправляющиеся на заработки, коммивояжеры в котелках и начищенных ботинках.

Они измучены жарой и давкой, все поры их кожи забиты грязью; они спят как попало, уткнувшись головой в оконное стекло или подложив на локотник свернутое пальто и выставив ноги в проход. Они не читают и, по — видимому, не думают. Они ждут. Покрытая ранними морщинами, неопределенного возраста женщина, двигающаяся так, будто у нее высохли все суставы, открывает чемодан, где виднеются измятые блузки, протертые домашние туфли, пузырек с лекарством, оловянная чашка и сонник в бумажной обложке, который всучили ей в газетном киоске. Она достает сероватый сухарь и дает его лежащему на спинке и горько плачущему ребенку. Крошки падают на красный плюш дивана; женщина вздыхает и пытается смахнуть их, но они подпрыгивают и упрямо падают обратно на плюш.