Гитлер в Вене. Портрет диктатора в юности - [151]

[1093].

Люэгер подарил «народу Вены» уверенность в себе. Зальтен пишет: «Только ему удаётся избавить венцев от уныния. Раньше их все бранили. Люэгер их хвалит. Другие требовали от них уважения к себе. Люэгер освобождает их от этой обязанности. Им говорили, что править могут только образованные. Люэгер показывает, как плохо эти образованные умеют управлять. Он, человек с университетским образованием, с учёной степенью, адвокат, костерит врачей, громит адвокатов, поносит профессоров, высмеивает науку. Он отбрасывает всё, что пугает и стесняет толпу, топчет всё это ногами, и кучера, портные, сапожники, зеленщики, кабатчики ликуют, бесятся и верят, что пришло время, о котором им возвещали — «блаженны нищие духом». Он приветствует все недостатки низших слоёв — отсутствие духовных потребностей, их недоверие к образованию, их пьянство, пристрастие к уличным потасовкам, их косность, заносчивость и самодовольство, — и они бесятся, бесятся от удовольствия, когда он выступает перед ними»[1094].

Перед образованной публикой или на международной арене такие речи, конечно, утрачивали свою магическую силу. Слова казались плоскими, излюбленные шутки — глупыми. Очевидец сообщает: «С каким же удовольствием он смаковал банальности и грязные шутки! Словно он всё время говорил со своими избирателями из предместий! Президиум конгресса архитекторов он поздравил с удачным выбором места — ведь «жительницы Вены так прекрасно сложены». Выступая перед музыковедами и желая выразить мысль, что музыка — это язык, объединяющий мир, он не нашёл ничего лучшего, нежели заметить, что под венский вальс ноги так и просятся в пляс, и чешскую польку в Вене тоже танцуют». Успех даже таких выступлений Люэгера приводит его критика к выводу, что «коренное и самобытное притягивает людей больше, чем эта интернациональная чопорность»[1095].

Зальтен писал о речах Люэгера не без уважения: «Когда думающий человек читал их, то невольно усмехался… Но когда думающий человек слушал Люэгера, то умение думать ему не помогало, собственные мысли исчезали, его захватывала стихийная первобытная сила и утягивала за собой»[1096].

Сила притяжения Люэгера, повлиявшая и на Гитлера, явно связана с его специфическим влиянием на массы. Впоследствии Гитлер всё время возвращался к Люэгеру, рассуждая о феномене массового внушения и распространения фанатизма или о ценности политической пропаганды. В «Моей борьбе» на примере Люэгера он показывает политический вес силы речи, пишет о магическом действии звучащего слова и — раскрывая свою методу — о факеле слова, поджигающего толпу[1097].

Он полагал, что Люэгер, в отличие от Шёнерера, был редким знатоком людей, который остерегался думать о людях лучше, чем они есть на самом деле[1098]. Любая пропаганда должна ориентироваться на восприятие самого ограниченного из тех, на кого рассчитана. Чем меньше… ваш интеллектуальный балласт и чем больше вы затрагиваете чувства масс, тем более убедительный успех вас ждёт. Не нужно стремиться удовлетворить учёных или юных эстетов[1099].

Учитывая слабые мыслительные способности широких масс[1100], хороший оратор должен уметь упрощать: Речь государственного деятеля следует оценивать не по тому впечатлению, какое она произвела на университетских профессоров, а по её воздействию на народ[1101].

Между знакомством с выступлениями Люэгера в Вене и созданием «Моей борьбы» прошло пятнадцать лет, в течение которых Гитлер сформировался как политик, а усвоенные им идеи обрели ясные контуры. За это время он получил и другие уроки, в том числе и из книг, например, из «Психологии масс» Гюстава Лебона, которая вышла на немецком языке в 1908 году[1102]. Именно в венский период жизни Гитлера эти «массы» с каждым днём приобретали всё больший политический вес, многие мыслители и политики разрабатывали методы влияния на них. И идея воздействия не на разум, а на чувства («фанатизация», как назовёт это Гитлер в «Моей борьбе») высказывалась неоднократно. Иррациональное начало стало играть важную роль в политике, разумные доводы — ввиду простоты и необразованности новых избирателей, которых теперь называли «массой», — больше не действовали.

Об отказе от разума в пользу опьянения чувствами, как в музыке Рихарда Вагнера, писал и Макс Нордау в книге «Вырождение», называя модный тогда мистицизм «проявлением неспособности сосредоточиться, ясно мыслить, контролировать эмоции», вызванной, по его мнению, «ослаблением высших мозговых центров».

К такому способу привлечения масс прибегали многие народные трибуны того времени — от социал-демократа Франца Шумайера до Игнаца Мандля и Шёнерера в начале его карьеры. Теодор Герцль также обращался не к интеллекту, а к чувствам масс, увлекая их идеей создания еврейского государства, в ту пору совершенно утопической. Герцль писал еврейскому филантропу барону Морицу Хиршу: «Вы уж мне поверьте, политику целого народа — особенно если он рассеян по миру — можно строить только на эфемерностях, витающих в воздухе. Вы знаете, откуда взялась Германская империя? Из мечтаний, песен, фантазий и черно-красно-золотых повязок… Бисмарк всего лишь собрал урожай с дерева, которое взрастили мечтатели»