Гитлер был моим другом - [17]

Мюллер был туговат на ухо и, как все плохо слышащие, разговаривал очень громко.

– Интересно, за кого будет Гитлер, – раздумчиво сказал он, – за Великогерманское сообщество или за Народный блок?

Вскоре большой «даймлер-бенц» затормозил у Ландсбергской крепости. Я вышел из машины и подготовил фотокамеру. Потом я услышал скрежет – отворялись ворота. Мы присутствовали при историческом миге! Однако на самом деле ничего такого не случилось. Это оказался всего лишь привратник в униформе, который обратил мое внимание на то, что фотографировать категорически запрещено. Я возразил, что он превышает свои полномочия, которые заканчиваются за порогом крепости; на что он довольно спокойно ответил, что, если я проигнорирую его предупреждение, он конфискует мой фотоаппарат. Этого я уже вытерпеть не мог и потребовал начальника. Начальник разговаривал со мной вполне дружелюбно, но тем не менее твердо стоял на своем.

– Указание правительства, – сказал он. – Фотографировать, как Гитлер покидает крепость, запрещено.

Вот и все.

Я сердито вернулся к машине.

– Не везет мне с Гитлером! – закричал я на ухо Мюллеру. – Сначала он сам не давал себя фотографировать, теперь запрещают другие.

И я передал ему свою беседу с начальником.

В эту минуту Гитлер вышел из ворот. Коротко поздоровавшись, он быстро сел в машину, и мы поехали.

– Рад, что вы заехали, – сказал он, обернувшись ко мне, – теперь можете фотографировать меня беспрепятственно.

– Я этого не заметил, – возразил я и рассказал ему о нашей пикировке с тюремным начальством.

Мне представлялось, что очень важно сделать фотографию в ознаменование этого события в самом Ландсберге, а если этого нельзя сделать у крепости, то нужно сфотографировать Гитлера в другом месте поблизости. Я предложил остановиться у ворот старого города, где удастся в какой-то мере сохранить атмосферу крепости. Гитлер согласился, и я сделал несколько снимков.

В тот же день я отправил фотографии во всевозможные немецкие и иностранные газеты с подписью «Адольф Гитлер покидает Ландсбергскую крепость». Как я и ожидал, снимки опубликовали по всему миру. Но когда мне прислали экземпляры газет, я не мог удержаться от смеха. Ни одна газета не воспользовалась моей подписью. Вместо этого были: «Первый шаг к свободе», «Врата крепости раскрылись», «Вперед к новым свершениям», «Гитлер в раздумьях стоит у врат своей тюрьмы – каковы его планы?».

На самом же деле Гитлер сказал мне:

– Поехали, Гофман, а то толпа собирается. Да и, по правде сказать, здесь чертовски холодно!

Мы вернулись в машину, и я спросил его, что он собирается делать.

– Начну с самого начала, – решительно ответил он. – Первым делом мне нужно помещение для канцелярии. Вы что-нибудь понимаете в этом, Гофман?

Я сказал ему, что в доме 50 по Шеллингштрассе сдаются тридцать пустых комнат.

– Отлично! – весело ответил он. – Я займу двенадцать.

Гитлер, помимо прочего, был очень суеверен.

Когда Гитлер вышел из Ландсберга, он все свои наличные деньги – двести восемьдесят две рейхсмарки – оставил менее удачливым товарищам по заключению. Свою штаб-квартиру он устроил в моей бывшей фотостудии и без гроша в кармане приступил к задаче по перестройке партии. В то время он полагался на содействие членов партии, которые своими вкладами дали ему возможность арендовать и обставить двенадцать пустых комнат.

Одна из его самых горячих сторонниц, состоятельная представительница знаменитого аристократического семейства и жена уважаемого бизнесмена, взялась обустроить для него личный кабинет и обставила его своей мебелью, годами хранившейся на складе. Но побитая молью обивка нервировала Гитлера, и он не смог там работать и предпочел остаться в своей меблированной комнате на Тиршштрассе.

Единственную фотостудию в доме на Шеллингштрассе он велел переделать в памятный зал, где развесили спасенные флаги и знамена, включая «окровавленное знамя»; в будущем он хотел выгравировать имена погибших на двух больших мраморных стелах. Однако прежде чем он успел выполнить свой замысел, партия приобрела Барлог-хаус на Бриннерштрассе, который получил название «Коричневый дом».

Сначала Гитлер, кажется, был вполне искренен в своем намерении основать партию на демократических принципах, и приготовленная в Коричневом доме совещательная комната, рассчитанная на тридцать девять сенаторов, вполне доказывает искренность его намерений.

Каждый член партии внес свою скромную лепту в перестройку Коричневого дома, и эти лепты, приходившие со всех сторон, дали Гитлеру возможность спроектировать и обставить дом по собственному вкусу. Зал сената имел в длину около двадцати метров и сорока пяти в ширину; стулья, обтянутые красным сафьяном, расставили полукругом в два ряда, а их спинки красного дерева украшала величественная голова орла. По обе стороны от входа прикрепили два штандарта и две бронзовых мемориальных доски с именами тех, кто погиб 9 ноября 1923 года. Кроме того, комнату украшали бюсты Бисмарка и Дитриха Эккарта, который, выйдя из тюрьмы безнадежно больным, умер в Рождество 1923 года в Берхтесгадене. За дверьми зала сената стоял двойной почетный караул СА и СС.