Гиршуни - [31]

— Бабуля, ну зачем, ты же замерзнешь! — кричала я, подбегая.

— Ничего, ничего, — неизменно отвечала бабушка. — Лучше я умру от простуды, чем от горя.

Но умерла бабушка не от простуды и не от горя, а от инсульта. Умерла в одночасье: вечером легла, а утром не проснулась. Встречать меня со школы стало некому; за неимением иного решения мама повесила мне на шею французский ключ, похожий как две капли железа на такие же ключи, болтавшиеся на шеях других моих одноклассников. С одним, но очень существенным отличием: помимо ключа, я таскала на себе тяжеленное бремя страха. Я думала: не зря ведь бабушка не хотела пускать меня одну в подъезд, не говоря уже о лифте! Не иначе как это связано с нешуточной опасностью, даже с горем, большим настолько, что от него можно умереть…

Я поделилась своими сомнениями с мамой.

— Вот ведь глупости! — воскликнула мама с фальшивой уверенностью. — Ничего с тобой не случится. Другие дети ходят, и ты тоже…

В этом месте она запнулась и замолчала, а папа спросил, не оборачиваясь от телевизора:

— Ты у Маргариты Степановны выясняла? Может, она…

— Что «она»?! — закричала мама, словно ее ударили. — Что «она»?! Она такая же пьянь, как и все остальные! Лучше уж никому! Не дом, а кабак! Кабак! Сил моих…

Последние слова мама выкрикивала, уже убегая в кухню, так что окончания я не расслышала, но этого и не требовалось: фразу «сил моих больше нету» мама произносила как минимум по десять раз на дню. Нечего и говорить, что после этой неудачной попытки прояснить ситуацию мне стало еще страшнее.

Сама смерть представлялась мне неопасной — в виде моей умершей бабушки, которая сидит на скамеечке где-то там, неизвестно где, терпеливо поджидая, когда я, наконец, покажусь на дальнем краю пустыря. Но вот горя мне решительно не хотелось. Слово «горе» ассоциировалось с мамиными слезами и с отцовской беспомощностью, что само по себе являлось достаточно пугающим комплектом. И все же труднее всего оказалось противостоять неопределенности угрозы: я никак не могла предположить, что именно ожидает меня на лестнице или в лифте. Ну почему, почему я не добилась в свое время четкого объяснения от бабушки? Тогда мне хватало того, что она со мной, а теперь, когда бабушка пересела на другую скамейку, вдруг оказалось, что спрашивать некого. Смерть — это когда уже не можешь спросить о том, чего не удалось выяснить вовремя.

Взрослому страху обычно требуются детальные приметы: всякие когтистые слизистые лапы, слюнявые клыки, пыточный станок, кровь, стекающая с зазубренного ножа, блестящие никелированные инструменты для выдергивания ногтей. Но сознание десятилетней девочки в состоянии пугаться еще и чего-то совсем неопределенного — такого, что невозможно представить в виде конкретного существа или предмета — это-то и есть настоящий, чистопородный, беспримесный ужас.

Он охватывал меня немедленно, едва лишь я открывала дверь в наш полутемный, воняющий кошачьей и человеческой мочой, загаженный, обожженный, изуродованный подъезд. Затаив дыхание и стараясь не смотреть в темные провалы коридоров, разбегавшихся в обе стороны от обугленных почтовых ящиков, я кралась мимо исцарапанной двери лифта к первому лестничному маршу, который вел вверх, к свету, к окну, откуда еще видны были улица, пустырь и школа — все то, что принадлежало обыденному, привычно-спокойному миру. У окна я на мгновение переводила дух, хватая из заоконного пространства добавку душевных сил, — подобно тому как тонущий, всплывая, выхватывает из воздуха еще один глоток жизни, и продолжала свой панический бег домой, на третий этаж, к спасению, ключ от которого болтался под моим перехваченным судорогой горлом.

Подъезд был полон звуков вполне конкретного происхождения: где-то хлопала дверь, в подвале ссорились кошки, крысы затевали судорожную возню в мусоропроводе, шуршали шаги, журчали трубы, звенел трансформатор, насвистывали сквозняки, да и сам дом вздыхал и позевывал, как вздыхает и позевывает любое человеческое жилье. Но для меня… для меня все это обычное многоголосье сливалось во всеобъемлющую какофонию ужаса. Это Оно, неведомое и оттого еще более страшное, ворочалось в коридорных тупиках, потягивалось, просыпалось, принюхивалось, поблескивало бесчисленными глазами, скалило зубы, цокало когтями по ступенькам… Оно уже почуяло меня здесь, в своих владениях, Оно уже собирается в погоню, выползает из своей ужасной норы, преследует меня! Я слышала за собой мягкие шлепки его шагов, невнятный шорох его движения, я чувствовала на своей спине его жадный взгляд, его жаркое вонючее дыхание.

До своей квартиры я добегала, уже почти обезумев от страха, нащупывала ключ, с пятой попытки втыкала его в разношенный замок и распахивала дверь ровно настолько, чтобы успеть просочиться в образовавшуюся щель — просочиться и тут же захлопнуть, отгородиться, спастись, прислониться спиной к родному коричневому дермантину, весело подмигивающему блестящими ребристыми шляпками обивочных гвоздиков: «Ты дома, Машенька, ты дома. Бояться больше нечего. Ты дома.»

Так продолжалось изо дня в день, с редкими перерывами на выходные. Но я знала, что удача не может сопутствовать мне бесконечно, что однажды я споткнусь, упаду, прилипну к стене, зацеплюсь за железную решетку перил, скачусь со ступенек прямо в лапы, прямо в зловонную пасть торжествующего Оно. И вот однажды это действительно произошло. Уже добежав до двери, я в ужасе обнаружила, что ключа на моей шее нет. Ключ потерялся, исчез, а я даже не заметила, как это произошло, как оборвалась ленточка, которая удерживала его на моей шее, которая удерживала меня в живых над пропастью страшного Оно, неотвратимо подступающего к самым моим ноздрям.