Гипнотизер - [120]

Тут следует вспомнить историю крестьянки из Энхейма, молившейся образу святой Одиллии. Как я уже упоминал выше, мне удалось вернуть зрение ее мужу. Он оказался братом мастера-стеклодува из Страсбурга, члена ложи «вольных каменщиков». Ложа эта не так уж и малочисленна, однако ей всегда были нужны новые члены, добавлявшие бы средств в кассу для финансирования дорогостоящих «посвящений». И в один прекрасный день свершилось: мастер-стеклодув убедил-таки своего братца вступить в ложу, которая, по его словам, станет смыслом его дальнейшей жизни. Все эти мрачно-торжественные, с непременным мистицизмом черепов и костей процедуры инициации настолько перепугали несчастного крестьянина, что когда по завершении действа у него с глаз сняли черную повязку и он увидел перед носом острый конец клинка шпаги, то тут же лишился зрения.

Мне удалось ввести беднягу в столь глубокий транс и заставить столь отчетливо пережить события прошлого, что по моей милости он пережил вновь все ужасы ритуала посвящения. Мне удалось убедить этого человека, что никакого клинка он и в глаза не видел.

Поверив мне, он обрел столь нелепо потерянное зрение. И уже в тот же вечер видел ничуть не хуже, чем до роковой инициации.

Подобное произошло и с Марией Терезой в пресловутом пансионе Бара. Только там обряд инициации был куда более бесчеловечным. У меня перед глазами встали видения — я представил Марию Терезу в виде вопящего существа из другого мира, когда Ипполит с пастором заламывали ей руки за спину.

Слова аббата оживили во мне ужасную сцену. Я видел маленькую девочку, к которой приехали родители. Она рада наконец вырваться из удушливой атмосферы пансиона Бара в мир защищенности и добра. Но у отца с матерью другие планы: крошка Мария Тереза, четырех лет от роду, должна оставаться в Амьене. Близится час расставания. Слезы, попытки успокоить. Мария Тереза, Мушка, желает вырваться на свободу. И вырывается — у дверей до смерти перепуганный ребенок надает на колени, простирая руки к родителям. Бдительные монахини тут же хватают ее, а мать с отцом удаляются, постепенно исчезая из поля зрения. Сначала они идут лицом к ней, махая на прощание и улыбаясь, а потом поворачиваются. Мария Тереза понимает: это конец. Она в полуобморочном состоянии от потрясения, она не хочет никого видеть, хочет вообще навеки остаться в спасительной тьме.

Однажды ты позабудешь меня, Мария Тереза.

Однажды ты позабудешь меня, Мария Тереза.

А теперь ее не допускают до Филиппа. И снова хватают сзади. Голос Марии Терезы срывается на крик, она будто безумная мотает головой, ничего не видя и не понимая, оказавшись в плену старых ужасных впечатлений.

Они вопит, но Ипполит с пастором крепко удерживают ее.

— Оставьте ее! — Наконец и у меня находятся слова.

И она падает без чувств.

Последнее, что она пыталась произнести, — жутко вымученное «Мама!».

Если на свете и вправду нет ничего, кроме настоящего, и тебе приходится записывать свои поступки, каково же придется убийце, когда он прочтет, что отправил кого-нибудь на тот свет? Петру с считает: «Вскрикнет от ужаса и тут же позабудет об этом».

Я не вскрикнула. Первое, потому, что в моей жизни, кроме настоящего, существуют еще прошлое и будущее, второе, потому, что в этом мире полным-полно причин улучшить свою способность забывать, довести ее, так сказать, до совершенства. Может показаться, что я становлюсь на защиту этого порока, но это далеко не так. Напротив, я утверждаю: способность забывать есть проклятый дар, преподносимый нам на весах совместно ангелами и дьяволятами.

Ангелы скромно улыбаются, дьяволята цинично ухмыляются. Одни даруют нам способность забывать, чтобы мы могли подольше пребывать в благостном неведении, другие — с целью еще больше запугать нас, духовно и телесно разрушить. Интересно, сколько же в моем случае продлилось бы убиение страхом моего искусства? Интересно, сколько времени я смогла бы скрывать от себя самой сей неблаговидный поступок? Уже тогда, когда отец мой стал убеждать меня, что мое будущее всецело зависит от графа де Карно, зачатки страха стали мучить меня, медленно прорастая. Не случись этой катастрофы в фехтовальном зале, душевные муки погубили бы меня окончательно, вполне вероятно, что все закончилось бы прыжком с моста в Сену или поступком в духе мадам Бершо.

Для меня не составило бы проблемы укрыть от глаз мира свое неблагодеяние. Следов почти не осталось и увидеть во мне, ослепшей и слегка помешанной на музыке особе, преступницу представлялось почти невероятным. И по сей день обстоятельства гибели Людвига не выяснены. Даже Петрус во всеуслышание назвал мой мотив лишь после того, как я свалилась в обморок в фехтовальном зале. Расправа надо мной, учиненная монахинями пансиона Бара, не только на двадцать лет лишила меня зрения, но и создала предпосылки того, чтобы я убила Людвига.

Что же тогда произошло на самом деле? Благодаря Петрусу я узнала об этом. За наши с ним многочисленные «вылазки», как окрестила сеансы мадам Боне, я почти вплотную подобралась к нужному моменту. И однажды это произошло: я прорвалась сквозь завесу забвения.