Гимн Лейбовицу - [13]

– Что ты нашел? – Финго недоверчиво улыбнулся, затем встал на колени и под нервным взглядом послушника открыл ящик. Монах пошевелил «усатые» цилиндры в поддонах и негромко присвистнул. – Языческие амулеты, да? Старые штуки, Франциско, очень старые. – Он взглянул на записку, прикрепленную к крышке. – Это что за тарабарщина?

– Древний английский.

– Я никогда его не изучал – только тексты, которые мы поем в хоре.

– Это написал сам блаженный.

– Это? – Брат Финго посмотрел на записку, затем на брата Фрэнсиса и снова на записку. Он покачал головой, захлопнул крышку ящика и встал. Улыбка его стала неестественной. – Похоже, святой отец прав. Давай, топай назад, пусть брат-аптекарь сварит для тебя особое зелье из мухоморов. У тебя лихорадка.

Фрэнсис пожал плечами:

– Возможно.

– Где ты нашел это добро?

Послушник показал:

– В той стороне, за несколько курганов отсюда. Я двигал камни, они обрушились, и открылся вход в подвал. Сходи сам посмотри.

Финго покачал головой:

– Мне ехать надо.

Финго пошел обратно к ослице, а Фрэнсис поднял ящик и зашагал в сторону аббатства, однако вскоре остановился.

– Брат Пятнистый, можешь пожертвовать парой минут?

– Смотря для чего, – ответил Финго.

– Просто пойди вон туда и загляни в дыру.

– Зачем?

– Чтобы ты мог сказать отцу Чероки, есть ли она там на самом деле или нет.

Финго замер, так и не перекинув ногу через круп ослицы.

– Ха! – Он поставил ногу на землю. – Ладно. Если ее там нет, я тебе скажу.

Когда долговязый Финго скрылся среди каменных холмов, Фрэнсис зашагал по длинной пыльной дороге к аббатству, жуя кукурузные зерна и запивая их водой из бурдюка. Время от времени он оглядывался. Финго нигде не было видно. Через несколько минут, когда Фрэнсис уже устал ждать, у него за спиной раздался вопль. Фрэнсис обернулся. Крошечная фигурка резчика по дереву на одном из каменных холмиков махала руками и энергично кивала головой в знак согласия. Фрэнсис махнул рукой в ответ и устало побрел дальше.

Две недели голодания взяли свое. Через пару миль он стал шататься, а когда до аббатства оставалась почти миля, он потерял сознание и упал на обочину. Вечером его на обратном пути обнаружил отец Чероки. Священник быстро спешился и стал обмывать лицо юноши – до тех пор пока постепенно не привел его в чувство. До того Чероки встретил ослов, груженных припасами, и выслушал рассказ Финго, подтверждавший находку брата Фрэнсиса. Чероки не верил в то, что Фрэнсис обнаружил нечто важное, однако теперь он сожалел о том, что был нетерпелив с мальчиком. Заметив ящик и наполовину высыпавшееся из него содержимое и мельком взглянув на записку на крышке, Чероки решил, что бредовые речи мальчика – скорее плод романтического воображения, чем сознания, охваченного безумием или лихорадкой. Священник не спускался в крипту и не изучал содержимое ящика, тем не менее ему стало ясно: мальчик неправильно интерпретировал действительно произошедшие события, а не исповедовался в галлюцинациях.

– Закончишь свою исповедь, как только мы вернемся, – мягко сказал он послушнику, помогая ему сесть позади себя на кобылу. – Пожалуй, я смогу отпустить тебе грехи, если ты не будешь настаивать на том, что получаешь личные послания от святых. Ну, согласен?

Брат Фрэнсис в тот момент был слишком слаб, чтобы на чем-либо настаивать.

4

– Ты поступил правильно, – наконец буркнул аббат, уже минут пять медленно расхаживая по кабинету. Он хмурился, и его круглое крестьянское лицо прорезали глубокие морщины. Брат Чероки нервно застыл на краешке стула. С тех пор как Чероки вошел в комнату, повинуясь приказу своего господина, ни тот, ни другой не произнесли ни слова, и поэтому когда аббат Аркос наконец нарушил молчание, Чероки слегка вздрогнул.

– Ты поступил правильно, – повторил аббат.

Близилась полночь, и Аркос собирался отдохнуть пару часов перед полунощницей и заутреней. Все еще мокрый и взъерошенный после недавнего купания в бочке, он напоминал Чероки медведя-оборотня, который не полностью превратился в человека. На нем был халат из шкуры койота, а единственным символом чина служил лишь крест, наполовину погрузившийся в черную шерсть на груди Аркоса и сверкавший в свете свечей каждый раз, когда аббат поворачивался к столу. Мокрые волосы упали на лоб, и сейчас он – с торчащей вперед бородкой, в шкуре койота – выглядел не как священник, а скорее как вождь воинственного племени, еле сдерживающий ярость после недавнего боя. Отец Чероки, предки которого были баронами из Денвера, обычно общался с должностными лицами, соблюдая все формальности, и проявлял уважение к символу власти, стараясь не видеть человека, который этим символом обладал. В этом отношении он следовал многовековой придворной традиции. Таким образом, отец Чероки всегда поддерживал теплые отношения с перстнем и наперсным крестом, с должностью своего аббата, но самого Аркоса, как человека, старался не замечать. В данных обстоятельствах сделать это было довольно трудно – преподобный аббат только что принял ванну и разгуливал по кабинету босым. Очевидно, он недавно подрезал себе мозоль и слишком увлекся – один большой палец был покрыт кровью. Чероки пытался не смотреть на него, но все равно чувствовал себя не в своей тарелке.