Гильотина для Фани - [20]

Многие посетители ресторана, бывшие офицеры из армии Юденича, она знала это точно, тоже собрались в горы, немцев они ненавидели люто.

В тот памятный вечер Фани вернулась домой поздно ночью. Открыла дверь, и, сразу почувствовав запах сигары, поняла, кто у неё в гостях. «Не включай свет… садись, Фани, разговор есть». Семёнов был уже изрядно пьян, но голова у него, как всегда, работала безукоризненно.

По парижской брусчатке грохотали гусеницы немецких танкеток, ревели мотоциклы, и всюду слышалась немецкая речь. «Вот эти «союзнички», – Семёнов кивнул головой в сторону окна, – через три месяца нападут на нас, – и он изрядно отхлебнул из бутылки. – Все донесения об этом «наверх» встречают в штыки. «Рябой» не хочет в это верить, и наших пересажал уже без числа, так что плохи мои дела. Отсижусь сейчас где-нибудь в тихом уголочке Европы, вроде как инспектирую своих нелегалов, а как начнётся заваруха – сразу на фронт. Может и пронесёт».

Слушая все эти откровения Семёнова, Фани показалось, что он окончательно и бесповоротно пьян.

– Вот, возьми, – Семёнов протянул ей маленькую карманную библию, – найдёшь там послание от Иуды, там же листок с шифровальным кодом. Запомни, это наша с тобой личная связь, к конторе не имеет никакого отношения. Это мой личный, законсервированный почтовый ящик, там сидит верный человек.

– Для чего это, – растерянно спросила Фани, – и почему вдруг Иуда?

– Во-первых, – продолжал Семёнов, – неизвестно, кто эту войну выиграет, «Рябой» пустил в расход лучшие военные кадры, хотя я точно знаю, что некоторые этого заслуживали. А что касается Иуды, не путай апостола Иуду и того, который предал вашего Бога – это два разных персонажа. Последний, думаю, самый главный человек в вашей религии. Не он ли выполнил волю вашего господа Бога? И, подумай, кем бы был ваш Христос, если бы его не предал Иуда? Ответь, без него был бы возможен миф о Распятии и Воскресении?».

Забулькало в стакане. Фани была поражена этой откровенной речью Семёнова и, чтобы скрыть свою растерянность, закурила, встала и подошла к окну.

– Все мы немножко Иуды, согласись, Фани, – продолжал Семёнов, – ты ведь, деточка, тоже не без греха, все мы одним миром мазаны. Пройдут десятки лет, – философствовал Семёнов, – и когда вспомнят о нём, сразу вспомнят и о тебе – ведь это ты, как будто, стреляла в вашего коммунистического Бога! Да ещё книги напишут на эту тему!», и он довольно рассмеялся.

Семёнов вылил очередной стакан коньяка в своё бездонное нутро, легко поднялся и абсолютно трезвым голосом негромко сказал: «Если не свидимся, не поминай лихом…, – у самой двери обернулся – ну, и, напоследок, хорошая новость. С Натали всё в порядке, жива, здорова и работает у твоего старого дружка Абросимова натурщицей. Семёнов своё слово держит». И вышел, словно его здесь и не было. «Слава Богу! Хоть молись на этого Иуду», – подумала вслед ему Фани. За окном прогрохотали немецкие мотоциклетки. На следующую ночь она закрыла ресторан, на двери написала по-русски: «Закрыт навсегда для немецкой сволочи!». И ушла ещё с двумя русскими офицерами в горы.

Глава десятая

Москва. 1941 год

В окнах на улице Грановского не было видно ни одного огонька. По приказу коменданта Москвы все окна в домах были наглухо зашторены изнутри, а снаружи заклеены крест-накрест белыми полосами бумаги – на случай близкого взрыва, чтобы не вылетели стёкла. В промежутках между налётами немецкой авиации город погружался во тьму, с его улиц исчезали даже собаки. И только во время бомбёжки он просыпался и яростно огрызался трассирующими очередями зениток, воем сирен и лучами мощных прожекторов, которые лихорадочно метались по ночному небу над городом. После отбоя город снова погружался в тревожную кладбищенскую тьму, люди поднимались из бомбоубежищ и метро и, как тени, растворялись во мраке улиц.

На верхнем этаже, у себя в мастерской Сергей Абросимов доводил до ума плакат «Родина – Мать».

В подвале, в своей лаборатории, уже в военной форме Абраша Лифшиц в одиночестве пил водку, завтра он уезжал на фронт, куда-то под Вязьму, в дивизию генерала Лукина, в качестве фронтового кинооператора. Его издёрганный, старенький кинопроектор всё крутил и крутил одну и ту же плёнку, на которой он раз за разом останавливался только на одном плане, там, где была видна женщина в модной шляпке и с вуалеткой на лице.

Потом он, наконец, спрятал плёнку в коробку от «Моссельпрома», достал свой, от пращуров дошедший до него Талмуд Вавилонский, который от времени и дождей – а прятали его предки под крышей коровника – промок, слипся и листы превратились в одну сплошную массу. Прошептал молитвы – попросил у Бога прощения – и вырезал в нём отверстие, куда поместил коробку с плёнкой, замотал липкой медицинской лентой и закутал в простой холщовый мешок. «Вот и всё, – подумал Абрам, настроение было похоронное, – больше особых дел у меня на этом свете нет. Надо позвать Серёжу и Натали, да попрощаться по-человечески», – подумал он.

Но Натали с Сергеем решили иначе – накрыли стол в мастерской наверху, собрали все нехитрые запасы и «заначки», из которых Натали соорудила красивый стол и великолепный прощальный ужин. Заводилой и душой всей честной компании была маленькая Дора, которой шёл уже четвёртый годик. Она путалась у всех под ногами, бесконечно дёргала маму за юбку и радостно вопила: «Новый год!!!». Абрам пытался объяснить, что сейчас ещё лето, а Новый год будет… не скоро.