Гильгамеш - [15]

— Ну так обними меня, — жрица раскинула руки. — Поцелуй свою матушку и отныне вспоминай сны только с радостью!

Культ Ишхары, богини степной и странной, принесли купцы, приезжавшие с севера. Злая, своевольная богиня любила кутежи, не меньше Инанны обожала мужскую ласку, но была капризна как старая девственница. Урукцы не вникали в природу этого кумира, оставляя ее на усмотрение Энлиля; они относились к Ишхаре со снисходительным покровительством, словно к чужеземцу, впервые попавшему в город и узревшему угодный небесам уклад жизни. Храм Ишхары стоял у купеческих амбаров на берегу Евфрата. Северные проводили здесь в молитвах много времени, горожане же бывали редко. Редко бывал и Гильгамеш, но на седьмой день после разговора с матушкой о снах он пожелал принять участие в одном из разгульных Ишхаровых празднеств. Северные купцы — люди, в общем-то, степенные, немногословные, всегда недоверчиво выслушивавшие прибаутки урукцев — в такие праздники сбрасывали бремя своего занятия. Они мазали лицо желтой краской, а руки — багровой, они одевали легкомысленные короткие передники и совершали непристойные телодвижения перед каждой встречной женщиной. На богатые, истинно купеческие пиры северяне приглашали инанниных девиц, и те с удовольствием приходили. Купцы много платили, к тому же они видели столько земель, что для перечисления их не хватало пальцев на руках. Послушать про глупые обычаи всегда интересно, а послушать и поприсутствовать — интереснее вдвое.

Гильгамеш не вспомнил бы об Ишхаре и ее празднике, но она сама пришла к нему на порог. Пришла в облике толпы бородатых мужчин, перемазанных желтым и багровым, в треугольных передниках и медных браслетах. Северяне принесли серебряные слитки, бирюзу и, поминутно становясь на колени, упрашивали Большого смягчить его завет хотя бы на один день. Гильгамеш принял подарки, но долго не мог понять, о чем идет речь. Подталкивая друг друга локтями, страдальчески и ернически одновременно, улыбаясь, купцы попытались объяснить. Они говорили косвенно, переводили со своего языка на шумерский тяжеловесные обороты и подобострастно заглядывали в лицо Большого: дошло ли до него наконец?

— А-а! Понял! — топнул ногой Гильгамеш и с детской досадой выругался. — Неужели с самого начала было трудно сказать прямо: «наши боги требуют, чтобы завтра мы спали с женщинами»?!

— Нам сложно объяснить, о, Столп Урукский, — почтительно сказал выборный глава купеческого квартала. — Госпожа Ишхар не любит прямоты в словах, она как девственница скрывает кисеей лицо свое, как дикая верблюдица мчится в просторах степей…

— Ага, чтобы потом, наигравшись, слаще было получать мужскую силу! — вставил Гильгамеш. — Я богиню вашу не понимаю и не знаю… — Видимо, он хотел отказать им, но мальчишечье озорство вдруг заставило его рот раздвинуться в веселой улыбке: — А ведь я могу узнать ее!

Озорство решило дело. Большой дозволил северянам познать женщин и, конечно же, сам был приглашен на празднество.

— Только не сметь шутить со мной шутки! — пригрозил напоследок он. — Я хочу увидеть Ишхар и узнать ее!

В назначенное время, разряженный как жених, Гильгамеш подошел к дверям купеческого храма. Скороходы, слуги, скопцы, отступя на несколько шагов, с любопытством ожидали возможности заглянуть внутрь, ожидали, когда дверь отворится. Храм был прост, его стены покрывала серая штукатурка, люди с севера не украшали храм извне. Зато вокруг все было вычищено, выскоблено и уложено сухой, ароматной травой. Перед входом стояли палки, повязанные пучками желтых лент, мимо сновали озабоченные купеческие слуги, изнутри доносились протяжные, не очень ладные звуки — словно сразу несколько жрецов пробовали голос. Глаза Гильгамеша горели интересом: он с удовольствием оттягивал решающий момент. Северяне обещали начать церемонию только с его приходом. Для пущей торжественности Большой должен был трижды ударить в двери.

Сдерживая нетерпение, Гильгамеш прислушивался к далекому шуму строящейся стены, приглядывался к чистому, сухому после давешней грозы небу и ни о чем не думал. Но вот, подчиняясь какому-то внутреннему импульсу, он поднял руку, собравшись ударить по двери.

— Ты туда не войдешь!

Ошарашенный, донельзя удивленный Гильгамеш обернулся на голос. Сказать «нет» Большому не решался никто, и урукский владыка с раздраженным любопытством хотел посмотреть на безумца, посмевшего перечить ему. Изумление Гильгамеша возросло еще больше, когда он впервые увидел Энкиду. Мохнатая глыба — и, вместе с тем, человек; переполненное грубой, звериной силой тело — и горящий откровенным интересом взгляд. Вместо длинного, привычного для урукских мужчин передника, чресла незнакомца перепоясывала цветастая юбка, спешно извлеченная Шамхат из ее запасов.

В руках перечивший Большому держал увесистую дубину. Рукоять дубины совершенно терялась в его громадных ладонях, но противоположный ее конец грозил сокрушительной тяжестью. Изобразив на лице насмешку, Гильгамеш рассматривал неизвестного. Тот сморгнул раз, другой, потом засопел и воинственно повторил:

— Ты туда не войдешь!

— Отчего же? — Голос Энкиду был, как будто, даже мягок. Он пока не мог решить, рассмеяться ли ему над видом мохнатого наглеца, или рассердиться и отлупить его. Впрочем, гораздо больше владыке Урука хотелось узнать, откуда взялось такое чудо. — Кто сможет помешать мне войти?