Гильгамеш - [13]

Отведав женщину, пищу, питье, степное существо стало пытаться разговаривать. Оно медленно выговаривало слова, мучительно морща лоб, будто вспоминая давно забытое.

Зумхарар назвал имена охотников, имя девушки.

— А как зовут тебя? — спросил он у чудища. — Каково твое имя?

— Энкиду, — произнес степной человек.

— Все мы — дети Энки. Всех людей он слепил, — кивнул, соглашаясь Зумхарар. — А каково твое имя?

— Энкиду, — уверенно повторил мохнатый.

— Урук! — стала говорить Шамхат. — Город! Большой! Много женщин, блудниц, таких, как я. Вино! Праздники! Люди!

— Я и вы. Похожи, — старательно шевелились губы Энкиду. — Но я грязный. Громадный, — он поднял руки к глазам. — Вот так. Страшный. На меня не смотрят, бегут.

— Страшный? — возмутилась Шамхат. — Неправда! Ты замечательный. Ты как Гильгамеш — такой же сильный и большой.

— Гильгамеш? — спросил Энкиду. — Кто это — Гильгамеш?

А Гильгамеш в то утро пришел к матушке. Отца, героя Лугальбанду, он не помнил, отец умер, когда Большой лежал еще в колыбели. Мать же он знал, мать была рядом, в Кулабе, хотя, одновременно, и бесконечно далеко от Урука. Матерью Гильгамеш называл богиню Нинсун: все слышали, что после ночных бдений в ее храме Лугальбанда признал своим сыном невесть откуда взявшегося на жертвенном алтаре младенца. Перед самой смертью отец успел перенести реликвии храма своей возлюбленной в Кулабу и устроил на нижнем этаже святилище своей небесной супруги. Здесь-то Гильгамеш и встречал мать. Все было ею — небольшое, похожее на пещеру помещение, конусообразный алтарь, жирно, жарко потрескивающие огни лампад, расставленные в углублениях стен. Матушкой была жрица, говорившая ее голосом, обнимавшая ее руками. Жрица старилась, но Гильгамеш, привыкший к ней с колыбели, не замечал этого. Для него она оставалась все той же вечной, заботливой матушкой-Нинсун.

Даже когда богиня покидала жрицу, слова этой женщины казались Большому глубокомысленными, пророческими. Он внимательно прислушивался к плавному течению ее речи и порой ему казалось, что он присутствует при бесконечных разговорах, которые ведут на небесах боги.

Сегодня Гильгамеш шел не для того, чтобы выразить сыновнее почтение. Сегодня в нижний этаж Кулаба его привело беспокойство. Одетая в белый полотняный плащ, жрица сидела перед алтарем на широком табурете. Занятая молитвой, она долго не оборачивалась к вошедшему и, пользуясь этим, Гильгамеш застыл в своей внимательной невнимательности. Ему нужно было сообразить, с чего начать речь, как подсказать матушке причину беспокойства, какими словами передать те странные образы, что пришли ему во снах.

Был один сон, регулярно тревоживший Большого, тревоживший с тех дней, как он стал помнить себя. Гильгамешу мнилось, будто он опять маленький, беспомощный сосунок, качающийся в люльке, приделанной цепями к высокому потолку. Гильгамеш видел и понимал все с отчетливостью взрослого, но не мог ничего сделать, сказать, и это бессилие вызывало тоскливое предчувствие. Ужасное событие не заставляло себя долго ждать. Над люлькой появлялось искаженное ненавистью мужское лицо в завитушках охряной бороды. Мгновение, только одно мгновение бешеные, безумные глаза разглядывали ребенка, а затем Гильгамеша подхватывали грубые мужские руки, несли куда-то и бросали. Да, бросали; Большой отчетливо слышал свой плач — беспомощное мяуканье новорожденного — слышал утробный рык мужчины, после чего грубые руки разжимались и тошнотворный ужас бездны, разверзшейся под ним, охватывал Гильгамеша. Это самое непереносимое ощущение — пустота, которая засасывает и несется вместе с тобой. Когда удар о землю казался неминуемым, на Гильгамеша опускался кто-то громадный, затмевающий собою все небо. Вокруг его тела смыкались обручи твердых как камень когтей. Когти держали цепко, но не грубо, громоподобно били по воздуху многосаженевые крылья, и Большой чувствовал, что уже не падает. Гигантский орел возносил его к облакам. Так быстро возносил, что башня, из которой выбросили Гильгамеша, вскорости казалась размером со ступку для пряностей. Когда она совсем исчезала из виду, начиналось самое странное: орел пронизывал небеса — лазуритовые, смарагдовые, яхонтовые. Какие-то неопределенные лики, напоминающие лики храмовых идолищ, с изумлением выглядывали из-за небесных сфер. Кто-то пытался их остановить, но тяжко взмахивающий крыльями орел мчался все выше, выше — куда? Ни разу Гильгамеш не увидел конца полета. Приходило время просыпаться, и вместе с беспокойным вопросом «куда?» Большой погружался в привычный мир.

Не раз спрашивал Гильгамеш о значении этого сна, но Нинсун всегда отмалчивалась. Как казалось Большому, сон сей тревожил матушку не меньше, чем его. Иногда жрица бормотала что-то о тайне, иногда напоминала о дружбе Лугальбанды с орлом из восточных гор, однажды сказала, что Гильгамешу снится сказка, которую когда-нибудь будут рассказывать о нем. Но ни разу Большой не слышал прямого ответа.

Впрочем, сегодня речь шла о другом. Дождавшись, когда жрица повернулась к нему лицом, молодой владыка Урука спросил ее о здоровье.

— Мне хорошо. Я радуюсь, повелитель.