Гигиена убийцы - [41]

— Нетрудно догадаться, что мне захотелось вырваться из этой атмосферы, которая мало-помалу перестала меня забавлять. И нетрудно догадаться, что, написав великолепный роман, я просто не мог разбить чары столь плачевным эпилогом. Так что вы были не правы, требуя от меня продолжения по всей форме, однако вы были и правы, потому что эта история ждала конца, настоящего, — но я сам не знал его до сегодняшнего дня, потому что этот конец дали мне вы.

— Я? Я дала вам конец романа?

— Именно это вы делаете сейчас.

— Если вы хотели озадачить меня, то своего добились, но мне бы хотелось разъяснения.

— Вы уже дали мне ценнейшую информацию для финала вашей максимой о хрящах.

— Надеюсь, вы не собираетесь испортить прекрасный роман, прицепив к нему этот хрящеватый бред, которым морочили мне голову?

— Почему нет? Это потрясающая находка.

— Я себе не прощу, если действительно подсказала вам такой скверный конец. Уж лучше оставьте роман незаконченным.

— Это мне решать, что лучше. Но вы сейчас дадите мне еще кое-что.

— Что же?

— Это я узнаю от вас, дитя мое. Не пора ли перейти к развязке? Мы с вами выждали предписанное время.

— К какой развязке?

— Ну-ну, не прикидывайтесь овечкой. Скажете вы мне наконец, кто вы такая? И что связывает вас со мной?

— Ничего.

— Может быть, вы — последний отпрыск рода де Планез де Сен-Сюльпис?

— Вы знаете не хуже меня, что этот род угас, — вы ведь сами к этому причастны, не так ли?

— Тогда вы в дальнем родстве с Тахами?

— Вы знаете не хуже меня, что вы — последний из Тахов.

— Вы — внучка моего гувернера?

— Да нет же, что за вздор!

— Чья же тогда? Управляющего или дворецкого из замка? Садовника? Горничной? Кухарки?

— Перестаньте нести чушь, господин Тах; я никак не связана ни с вашей семьей, ни с вашим замком, ни с вашей деревней, ни вообще с вашим прошлым.

— Этого не может быть.

— Почему же?

— Вы не приложили бы столько усилий, выясняя мою подноготную, если бы нас с вами что-то не связывало.

— Вот вы и попались на профессиональной деформации, господин Тах. Будучи одержимым писателем, вы не можете допустить мысли, что между вашими героями не обнаружится скрытой связи. Беллетристы, сами того не ведая, дадут сто очков вперед любому специалисту в области генеалогии. Увы, но я вынуждена вас разочаровать: я вам совершенно посторонний человек.

— Уверен, что вы ошибаетесь. Быть может, вы сами не знаете, что за нить — фамильная, историческая, географическая, генная — связывает нас, но, вне всякого сомнения, эта нить существует. Постойте, постойте… Может быть, кто-то из ваших предков утонул? Кого-то из ваших родных задушили?

— Прекратите, господин Тах, это глупо. Вы напрасно ищете параллелей между вашей жизнью и моей — даже если допустить, что параллели что-нибудь значат. Лично мне значимым кажется другое — ваше желание непременно найти параллель.

— И что же это значит?

— Вот в чем вопрос — и отвечать на него вам.

— Понятно, опять все приходится делать самому. В сущности, теоретики «нового романа» были большие шутники: творческий процесс не изменился ни на йоту. В несовершенном и бессмысленном мире писатель вынужден быть демиургом. Без его умелого пера мир остался бы неупорядоченным, а истории людей обрывались бы в зияющую пустоту. И вот, в русле этой многовековой традиции, вы молите меня побыть суфлером, сочинить для вас текст, разметить реплики.

— Так чего же вы ждете, суфлируйте.

— Я только этим и занимаюсь, дитя мое. Разве вы не видите, что и я вас молю? Помогите мне вдохнуть смысл в эту историю, и не вздумайте кривить душой и говорить, что смысл нам не нужен, — он нужен нам больше, чем кому бы то ни было. Вы только подумайте! Шестьдесят шесть лет я жду именно вас — и не пытайтесь меня убедить, что вы посторонняя с улицы. Не надо, не отрицайте, некий общий знаменатель должен был предопределить нашу встречу. В последний раз спрашиваю — слышите, в последний раз, потому что терпением я не отличаюсь, — и заклинаю вас, скажите мне правду: кто вы такая?

— Увы, господин Тах.

— Что — увы? Больше вам нечего мне ответить?

— Мне-то есть, но переживете ли вы этот ответ?

— Лучше самый ужасный ответ, чем никакого ответа.

— Вот именно. А мой ответ и есть никакого ответа.

— Выражайтесь яснее, прошу вас.

— Вы спрашиваете, кто я такая. А ведь вы это уже знаете, и не от меня — вы сами это сказали. Вы что, забыли? Осыпая меня бранью, вы случайно попали в точку.

— Говорите же, не томите.

— Господин Тах, я — мерзкая ищейка. Больше мне сказать о себе нечего, поверьте. Мне очень жаль. Уверяю вас, я сама предпочла бы ответить иначе, но вы хотите правды, а другой правды у меня нет.

— Никогда не поверю.

— И зря. Моя биография, равно как и генеалогия, банальны донельзя. Не будь я журналисткой, никогда бы не стала добиваться встречи с вами. Ищите сколько угодно, результат будет один: я — ищейка, и только.

— Не знаю, отдаете ли вы себе отчет, какая из подобного ответа вытекает гнусность.

— Увы, отдаю.

— Нет, вы не отдаете себе отчета или, по крайней мере, не вполне. Дайте я обрисую вам полную картину вашей гнусности: вообразите себе старика, умирающего в полном одиночестве и без малейшей надежды. Вообразите, что некая молодая особа является вдруг, после шестидесяти шести лет ожидания, и возвращает старику надежду, воскресив канувшее в Лету прошлое. Одно из двух: или она — ниспосланный архангел, таинственными узами связанный со стариком, и тогда это апофеоз; или же это абсолютно посторонняя особа, движимая самым нездоровым любопытством, и в таком случае, смею сказать, это мерзко, это осквернение могилы вкупе со злоупотреблением доверием, это значит отнять у умирающего самое дорогое, что он имел, посулив взамен чудо и дав вместо него лишь кучу дерьма. Когда вы пришли к одру умирающего, он предавался воспоминаниям о прекрасном прошлом, отрешившись от настоящего, которого у него больше нет. Когда вы уйдете, умирающему останется с отвращением взирать на свое прошлое и скорбеть о настоящем, которого у него по-прежнему нет. Будь в вас хоть капля сострадания или стыда, вы бы солгали мне, вы придумали бы несуществующую связь между нами. Теперь слишком поздно, но если в вас все же есть хоть капля сострадания или стыда, — добейте меня, положите конец моим мучениям, ибо мне невыносимо тошно.