Гигиена убийцы - [17]

— Прочее? А что же еще нужно? Анус?

— Ни в коем случае! Анус оставим читателю, чтобы было куда вставлять, а писателю он ни к чему. Нет, что еще необходимо — губы.

— Я не решаюсь спросить, о каких губах идет речь.

— Ну, вы и пошляк! Я говорю о губах, предназначенных, чтобы закрывать рот! Каждый понимает в меру своей испорченности!

— Ладно, а определение губ?

— Губы играют две роли. Во-первых, они превращают слово в чувственный акт. Вы никогда не задумывались, что сталось бы со словом, не будь губ? Это было бы что-то холодное, сухое и невыразительное, как речь судебного исполнителя. Но еще важнее вторая роль: губы призваны закрывать рот, дабы не было сказано что не надо. И у руки есть свои губы, которые не дают ей писать что не надо. Необходимость их трудно переоценить. Иные писатели, наделенные и талантом, и мудями, и елдаком, загубили свое творчество только потому, что говорили, когда следовало промолчать.

— Удивительно слышать это от вас: вы, по-моему, не склонны к самоцензуре.

— Кто говорит о самоцензуре? Вещи, которых не следует говорить, — не обязательно мерзки, совсем наоборот! Мерзости как раз всегда надо высказывать, а не держать в себе: это полезно, весело, здорово. Нет, говорить не следует вещей иного толка — и не ждите, что я скажу каких, потому что говорить их не следует.

— Просветили, называется.

— Я же вас предупредил, что моя работа — не отвечать на вопросы. Переквалифицируйтесь, дружище.

— Губы нужны и для того, чтобы не отвечать на вопросы, верно?

— Не только губы, но и муди. Чтобы не отвечать на иные вопросы, муди просто необходимы.

— Перо, муди, елдак, губы — это все?

— Нет, еще нужны ухо и рука.

— Ухо — чтобы слышать?

— Верно подмечено. Вы просто гений, молодой человек. На самом деле ухо — это эхо для губ. Внутреннее. Флобер любил пококетничать со своим эхом, но неужели он и вправду думал, что кто-нибудь ему поверит? Он-то ведь знал, что нет нужды кричать слова: слова кричат сами. Достаточно слушать их в себе.

— А рука?

— Рука — для оргазма. Это чрезвычайно важный момент. Если писатель не испытывает оргазма — надо бросать немедленно. Это аморально. Писательский труд вообще несет в себе зерно аморальности, и оргазм — единственное, что может его оправдать. Иначе писатель так же мерзок, как негодяй, который изнасиловал маленькую девочку и даже не кончил, совершил насилие ради насилия, зло ради зла.

— Разве можно это сравнивать? Литература все же не так пагубна.

— Вы не знаете, о чем говорите. Естественно, вы ведь не читали меня, откуда вам знать. Пакостей от литературы не счесть: подумайте, сколько деревьев срубили на бумагу, сколько места заняли книжные склады, во что обошлась печать и сколько денег утечет из карманов будущих читателей; подумайте, как эти бедняги будут дохнуть со скуки, читая книги, как измучаются совестью те несчастные, что купят их, да так и не отважатся прочесть, как истомятся добросовестные дурни, что прочтут и не поймут, и главное — какие пустые и напыщенные разговоры будут единственным результатом прочтения или непрочтения… Нет, довольно! И после этого вы говорите мне, что литература не пагубна?

— Но все-таки вы же не можете на сто процентов исключить возможность того, что найдутся хотя бы один-два читателя, которые по-настоящему поймут вас — ну, хотя бы местами. Разве этих проблесков, этого глубинного слияния душ, пусть даже с единицами, недостаточно, чтобы назвать писательский труд благотворным?

— Бред! Не знаю, существуют ли эти единицы, но если да, то им-то как раз больше всего вреда от моих писаний. О чем, по-вашему, я пишу в моих книгах? Может быть, вы думаете, что я воспеваю человеческую доброту и радость жизни? С чего вы взяли, будто, поняв меня, кто-то будет счастлив? Наоборот!

— Родственная душа, пусть даже в беспросветности, — разве это не прекрасно?

— По-вашему, прекрасно знать, что соседу так же худо, как и вам? По мне, от этого еще тошнее.

— В таком случае, зачем вообще писать? Зачем пытаться что-то сказать людям?

— Не путайте божий дар с яичницей: пишут вовсе не затем, чтобы сказать что-то людям. Вы спросили меня, зачем писать, — извольте, отвечаю однозначно и эксклюзивно: ради наслаждения. Иначе говоря, если не испытываешь оргазма, безусловно надо бросать. Лично я так устроен, что всегда испытываю оргазм, когда пишу, — вернее сказать, испытывал, и это было нечто. Не спрашивайте меня почему, откуда я знаю. Вообще-то все теории, пытающиеся объяснить этот феномен, одна другой глупее. Когда-то некий умник сказал мне, что оргазм испытывают в любовном акте, потому что, видите ли, создают жизнь. Нет, вы представляете? Высшее наслаждение — от создания такой печальной и мерзкой вещи, как жизнь! И потом, выходит, женщина, принимающая противозачаточные таблетки, не кончает, потому что не создает жизнь? А этот тип на полном серьезе верил в свою теорию! В общем, не могу объяснить, и не просите, — это факт, и все.

— Но при чем тут рука?

— Рука — вместилище наслаждения, когда пишешь. Правда, не только она одна: бесподобные ощущения от этого процесса разливаются в животе и в половых органах, под черепом и в челюстях. И все же наивысшее наслаждение сосредоточено в руке, которая пишет. Это трудно передать словами: когда рука творит, потому что не творить не может, она содрогается от наслаждения, и это уже не просто конечность, а гениальный механизм. Сколько раз, когда я писал, меня посещало странное чувство, будто главная тут — рука, будто она движется сама, не спрашивая у мозга! Да, я знаю, любой анатом сказал бы, что этого не может быть, но поверьте, ощущение именно такое, и это бывает часто. И какое же наслаждение испытывает в эти минуты рука — наверно, оно сродни тому, что охватывает бежавшего из тюрьмы узника или сорвавшегося с привязи коня. И кстати, задумайтесь, не поразительно ли: чтобы писать и мастурбировать, нам служит одно и то же орудие — рука?