Гиблое место - [2]

На противоположном берегу великой реки вздымались крутые обрывы, покрытые сосновым лесом.

– А может быть, на том берегу проще поставить? Лес, опять же, и руду через реку возить не надо будет, – предложил Северьян Конюхов.

– А зюнгорцы? А кыргызцы? – напомнил Харлампий. – Это щас светло да зюнгорцев никого не видно, а как стемнеет, так на том берегу костры и разгораются. Караульные от князя их Аблакеты всю зиму, почитай, стоят.

– Так ведь по царскому повелению бригадир Иван Бухалцев по Иртышу идёт, и зюнгорцев гонит, и крепости ставит, – веско произнёс Северьян.

– Это неизвестно, кто кого гонит. Может, мы зюнгорцев, а может, и зюнгорцы нас, – хмыкнул Харлампий, рыжий казак с медной серьгой в ухе. – А вот на этот берег они не суются. То ли чуди боятся, то ли ещё чего.

Так, за разговорами, и не заметили, как светлый сосновый лес сменился мрачными пихтовыми урманами. Будто из светлой горницы шагнули сразу в тёмный чулан.

– Опа! – вскрикнул десятник Федька. – Кажись, подъезжаем. Что-то быстро добрались – то ли за разговорами, то ли опять дорога поменялась?

– А как дорога-то поменяться может? Плывуны али оползни? – поинтересовался любопытный Ивашка, младший рудознатец.

– Да так и поменялась, – ответил один из казаков, что до этого ехал рядом, разговор слушал внимательно, но сам в беседу не вступал. – Каждый раз едешь в это место чудское будто разными путями, и время всё разное на дорогу уходит. Порой бывало и вовсе в другую сторону направишься, и думы не держишь к чудям завернуть, ан глядь – вот они. И откуда берутся?

– Водят, – добавил другой казак. – Когда захотят тебя увидеть, так к себе и приведут, а не захотят – так неделю будешь блукать и не доберёшься.

Лес становился всё мрачнее, темнота сгущалась. Гигантские пихты уже не торчали чёрными свечами среди осинников и ельников, а вздымались в небо сплошной угрюмой стеной, смыкаясь над головой непроницаемым пологом. Дорога шла всё время вверх, подъём становился круче и круче.

– Смотрю, часто к чудинам-та наведываетесь, – заметил Северьян Конюхов. – Дорога-то вон какая накатанная.

– Да не ездим мы к ним. Редко когда, да чаще заплутавши. Они в гости-то не приглашают. А сами бывает, и заглядывают в крепость. Но всё больше пешком. И идут так, что не всякая лошадь за ними угонится. А дороге мы сами дивимся, чем её так укатывают. Ужо и спорили, а всё одно угадать не можем. Ровно, будто и не санный путь, а словно людей множество тут кажон день ходит. Только где бы им взяться, чудей-то по пальцам пересчитать можно, – десятник нахмурился. – Нечистое тут дело, – он перекрестился и продолжил: – Будто бесовским колесом прокатили.

Внезапно лес кончился, и небольшой отряд выехал на поляну. По краям поляны, достаточно обширной, стеной стояли всё те же чёрные пихты, а в середине… рощица – изящная, будто невесомая. Берёзы или не берёзы, или осины – не разберёшь, какие-то светлые деревья тянули вверх светлые же, снежно-белые, ветви. Рудознатцам показалось, что они никогда не видели более весёлого и красивого места.

– Похоже на гонгко – кит-тайское сфященное дерево кит-тайск-ких нарот-тоф, – задумчиво сказал Яков Иваныч. – А сие растений есть неиз-фестный науке витт. Хочу описание отправить в де-сиянс-академию, в Питерпурх.

– Да уж, весёлое дерево, – пробормотал Северьян Конюхов.

– А уж целебная сила-то такая, аж дух захватывает, – подхватил кто-то из казаков. – Но не пускает к себе чудь проклятая. Деревья эти для них, что для нас церкви. Язычники, одним словом, деревьям молятся.

– И то – живут в лесу, молятся колесу, – хохотнул другой казак, мужик старый, коренастый, с сединой в буйных кудрях.

Рудознатец внимательно оглядел поляну. Вроде и место светлое, и подвоха никакого, а на душе появилась непонятная тяжесть. Присмотрелся – будто светятся деревья, а свет-то не греет, холодный. Поёжился Конюхов, плечами передёрнул, и почудилось ему, будто гудение разносится, словно улей растревожили где. Да только какие пчёлы в марте месяце? Его пихнул локтём младший рудознатец, Ивашка:

– Северьян Иваныч, будто смотрит кто, будто всматривается. Где чуди-то?

– Сейчас обязательно должон кто-то выйти. Может, старшая их. Маланьей мы её зовём, а как по-ихнему – неведомо, но на Маланью откликается.

Отряд простоял некоторое время. Сильно разволновавшийся Яков Иваныч сказал:

– Поет-тем, поет-тем в их посёлок, в их терефню.

– Да кака деревня, окстись, – одёрнул его десятник Федька, – они ж в землянках живут.

– Фсё раф-фно поет-тем!

– Ну что ж, коли на то желание есть. Я б не стал лезть к ним под землю, – пробурчал Федька.

– Ха, Федьк, да ты смотри! Или после того, как девка чудинская тебе по шее накостыляла, желание пропало?! – сказал кто-то, и казаки дружно заржали, даже серьёзный Яков Иванович усмехнулся.

Отряд направился дальше по торной дороге, огибая рощу слева. Уже почти полностью обогнули её, как вдруг Харлампий, едущий первым, резко осадив коня, воскликнул:

– Что за притча?! Должны быть землянки их.

– Толжны пыть, толжны пыть, – взволнованно повторял немец.

– Знамо, ушли они, – протянул пожилой казак.

– Не может пыть! – продолжал упорствовать Яков Иванович. – Встанем ст-тесь лакерем, пут-тем искать.