Гиблая слобода - [4]

— Я заехал кулаком в рожу мастеру.

Мать подняла голову, ложка звякнула, ударившись о край тарелки.

— Уж конечно, ты был не прав.

Амбруаз молчал. Он шумно глотал горячий суп.

— Что там ни говори, а ты был не прав, — опять повторила мать.

Амбруаз молчал. Суп был очень горячий. Глава семьи то дул на полную ложку, то, посапывая носом, держал ее несколько секунд во рту. Из‑за половника крышка суповой миски была неплотно прикрыта, и струйка пара поднималась прямо к потолку. Лулу ел, не отрывая глаз от тарелки. Ребенок чувствовал серьезность этой минуты, и ему хотелось стать совсем незаметным. Жако сердился, почему это Амбруаз молчит? Родной отец отругал бы его, и сразу стало бы легче. Хорошая взбучка куда лучше этой тишины, которую нарушают только жалостливые вздохи матери. Амбруаз мог бы заговорить, сделать что‑нибудь, ну хоть приласкать Лулу, ведь тот его родной сын.

Амбруаз — чистокровный бретонец. Леру такая же бретонская фамилия, как Ле Флош или Леган. Амбруаз простой землекоп. А вот Жако не чувствует в себе ничего бретонского. Амбруаз не его отец. Но кто же отец Жако? Этого он не знает. Тут, видно, была целая история. Но не станешь же расспрашивать о таких вещах! Однако люди должны знать об этом… В Гиблой слободе есть ровесницы матери, подруги ее юности. Но в его присутствии никто не заикается о прошлом. Жако может сказать лишь одно: Амбруаз стал его отцом только в тот день, когда, облачившись в свой темно — синий костюм — этот костюм он обычно надевает для церемонии одиннадцатого ноября[1], и пиджак уже сделался ему слишком узок, — отправился в мэрию и заявил секретарю:

— Этот парнишка — мой сын. Он носит фамилию матери, а это никуда не годится. С сегодняшнего дня он будет носить мою фамилию, так как я муж его матери.

Но порой, когда Жако идет по Гиблой слободе, ему кажется, что из‑за занавесок люди указывают на него пальцем, перешептываются: «Разве вы не знаете? Ведь это же сын такого‑то… Взгляните хорошенько, у Жако его нос… его глаза, да и походка такая же…»

Все уже разделались со своей порцией говядины. Мать накладывает в тарелки жареную картошку.

— Жако, возьми еще мяса.

Это все, что сказал Амбруаз. Голосом, похожим на звук тупой пилы, он сказал: «Жако, возьми еще мяса».

Мясо придает крепость телу, поддерживает силы, мужество. Амбруаз раскрывает свой складной нож, отделяет от кости большой кусок мяса, накалывает его на кончик ножа и кладет поверх картошки в тарелку Жако.

Пар от супа уже рассеялся. В воздухе стоит благоухание вареной говядины.

— Сегодня вечером прохладно, — говорит мать.

— Ноябрь на дворе, — подтверждает Амбруаз.

— А Мунины, соседи‑то, уже успели запастись углем на зиму!

ГЛАВА ВТОРАЯ ГИБЛАЯ СЛОБОДА

Чтобы добраться до Гиблой слободы, надо сесть в метро на станции Люксембург или Денфер-Рошеро. Билет стоит девяносто франков. За каких‑нибудь двадцать минут поезд довезет вас по линии Со до Ла Палеза. Это один из огромных южных пригородов Парижа, прозванных «городами — спальнями», потому что тамошние жители день — деньской работают на парижских заводах и возвращаются домой лишь вечером, чтобы снова уехать на заре.

В Ла Палезе дома выстроились двумя рядами вдоль шоссе на Шартр, и шоссе стало главной улицей предместья. Три квартала Ла Палеза тянутся друг за другом, как вагоны поезда. В центре, у площади Мэрии, расположен торговый квартал, ближе к Парижу — квартал Шанклозон, а к Шартру — квартал, который называют «Гиблой слободой».

Жители торгового квартала и Шанклозона говорили о соседях: «Да это там, на окраине, в Слободе». Однажды кто‑то сказал в насмешку: «Ну да, в Гиблой слободе!» И обитатели квартала приняли вызов, оставив за собой это название.

Домишки в Гиблой слободе двух-или трехэтажные, приземистые, покосившиеся раньше времени. Фасады серые или мертвенно — белые, плохо покрашенные, все в морщинах — трещинах. Тротуары в выбоинах, а кое — где обнажилась земля, и между домами и кромкой тротуара тянется утрамбованная пешеходами тропинка. Велосипедная дорожка, бегущая по долине Шеврёз, резко обрывается, словно испугавшись, у въезда в Гиблую слободу — ведь камни ее мостовой славятся по всему Иль‑де — Франсу. Каждый булыжник так и норовит держаться подальше от соседей, быть не таким, как другие. Да, выделиться из общей массы. Иные будто нарочно отодвинулись в сторону, другие вылезли наверх, а некоторые, объединившись, образовали глубокий ухаб, на котором машины так и подбрасывает. Неровные, расшатанные, как старческие зубы, эти камни обогащают владельцев гаражей, обосновавшихся на окраине Гиблой слободы, и вполне могут выдержать конкуренцию с дорогами севера страны, которые пользуются такой печальной известностью. Жители Гиблой слободы проклинают свою мостовую: ведь некоторые уже вывихнули себе здесь ноги, но в то же время они вовсе не горят желанием видеть гладкую, как скатерть, гудронированную дорогу. Да оно и понятно: благодаря неровностям мостовой машины с открытым верхом, мчащиеся из Жифа или Орсэ, сбавляют здесь скорость, а такого результата не всегда добьешься указателем «тихий ход».

В домах Гиблой слободы, построенных на жалкие гроши, в этих бараках, которые рабочие сами сколотили себе, выкраивая каждую свободную минутку, потому что им осточертело жить в гостинице или в какой‑нибудь конуре, ютятся многодетные семьи, с трудом сводящие концы с концами. За этими строениями, похожими на плохо склеенные коробки, прячутся сырые дворы и редкие садики, где торчит несколько перьев лука — порея и розовый куст, свидетельствующие о том, что хозяин любит копаться в земле по воскресеньям и регулярно слушает сельскохозяйственную передачу люксембургского радио. Каждый шрам квартала имеет свою историю. Обломанный угол дома напоминает о гололедице, из‑за которой в то утро грузовичок молочника бросало из стороны в сторону… А вот велосипедное колесо, что ржавеет на гвозде, олицетворяет одну неосуществившуюся мечту. Когда‑то Берлан решил открыть свою собственную слесарную мастерскую. Ну ясно, начинаешь с малого, а потом, постепенно… Но Берлан по — прежнему работает металлистом в Бийанкуре, а от его проектов осталось лишь это одиноко висящее колесо. Что за важность! Зато, если у вас что‑нибудь не ладится с велосипедом, всегда можно забежать к Берлану в субботу после обеда или в воскресенье утром.