Гиблая слобода - [30]

Милу пускал дым в закрытое окно, и он клубился, словно наталкиваясь на стену тумана за стеклом.

— У нас был бы фотоаппарат, знаешь. И семейный альбом, который мы показывали бы знакомым, когда они приходили бы к нам в гости. У меня никогда не было такого альбома… Вот чего я хочу для себя.

Он сдул пепел с сигареты и задумчиво устремил взгляд на ее раскаленный кончик. Тогда Жако не выдержал:

— А вот ты тоже меня смешишь! Ну прямо… смех разбирает да и только!

— Почему? Я ведь не Сердан, не Ив Монтан, знаешь…

— Нет, ты домосед, балда, и таким останешься на всю жизнь, факт! Ты будешь подыхать с голоду, есть с женой картошку без масла, а у твоих ребятишек будет вот такой позвоночник!

На запотевшем стекле он старательно вывел большую букву «S».

— Ну, а ты, чего же ты хочешь?

Милу пристально смотрел на товарища округлившимися внимательными глазами, и это придавало ему какой‑то изумленный и озадаченный вид.

— Не знаю, — мрачно ответил Жако, и его губы под тонкими темными усиками дрогнули.

— Скажи, Жако… чего же ты хочешь?

— Не знаю, — Жако в последний раз затянулся. — А когда узнаю, уж я своего добьюсь.

Он сердито бросил на пол окурок и старательно раздавил его каблуком.

Воздух стал тяжелым от дыма трубок и сигарет. Туман заклубился и внутри вагона, туман, теплый и едкий. Мужчины кашляли, вздыхали, пыхтели. Иные сплевывали в большие платки, затем, небрежно скомкав их и вытянув ногу, совали в карман брюк. Это выделялась после первой сигареты накопившаяся за ночь мокрота. Слышно было, как на другом конце вагона надрывно кашляет Ритон.

Серые пятна развернутых газет вздрагивали при каждом толчке. Люди клевали носом, их отяжелевшие веки мед ленно, но неудержимо опускались. Сон все не проходил, хотя по утрам они умывались холодной водой.

Все в Морисе Лампене, высоком, немного сутулом парне с длинным бледным лицом и тяжелыми веками, говорило о заботах, которые легли на его плечи, старшего сына в семье, оставшейся без кормильца. Он сказал:

— Ты, право, слишком сильно кашляешь, Ритон.

Морис всегда заговаривал на темы, которых его приятели не любили касаться, предоставляя их своим родителям.

— Начались холода, и я простыл немного. Это пустяки, но теперь уж кашель не отстанет от меня всю зиму. Я себя знаю.

Ритон жевал мундштук своей потухшей трубки, которая так не вязалась с его детским лицом, и ласково смотрел на Мориса.

— Ты тоже, Морис, не больно хорошо выглядишь.

— У меня дело другое. Наступает мертвый сезон.

Ритон проговорил, глядя в потолок:

— Мертвый сезон.

Он несколько раз повторил эти слова, все тише и тише, с каким‑то странным выражением, словно и правда говорил о чем‑то мертвом.

С обычной своей бесцеремонностью Виктор уже некоторое время читал газету через плечо приличного вида старика в крахмальном воротничке и с седеющими усами.

— Эй, Морис, Ритон, знаете, что пишут в газете?

Опершись о Виктора, парни наклонились над номером

«Орор»:

НОВЫЙ СОКРУШИТЕЛЬНЫЙ УДАР ВОЙСК ГЕНЕРАЛА НАВАРА ПО КРАСНЫМ ВЬЕТНАМСКИМ ЧАСТЯМ НЕСКОЛЬКО ТЫСЯЧ ПАРАШЮТИСТОВ ЗАХВАТИЛИ ДЬЕН — БЬЕН — ФУ В ОБЛАСТИ ТАЙ В 229 КИЛОМЕТРАХ ОТ ХАНОЯ

Человек, державший газету, повернулся всем корпусом, словно опасаясь, что с ним сыграют злую шутку. Сердито взглянул на троих парней и вновь принялся за чтение, пробормотав что‑то невнятное вроде «и что это только за молодежь пошла… в наши дни».

Ритон заметил как бы про себя:

— Вот старый чурбан!

Усы вздрогнули.

— Послушайте, молодой человек, я участвовал в войне, в мировой войне!

— Нашел тоже чем хвастаться! — возразил тем же тоном Ритон, даже не взглянув на старика.

— Я участвовал в войне, сопляк ты этакий, в мировой войне!

Он все повышал голос, взывая к сочувствию пассажиров.

' — Да, я воевал в 1914 году!

— И так скверно воевали, что через двадцать лет все пришлось начать сначала, — отпарировал тем же тоном Ритон и прибавил, тоже стараясь расположить к себе пассажиров:

— Осточертели они со своей войной! Только и знают, что тычут ею в нос!

Пассажиры были по — прежнему сонно — равнодушны. Лишь кое — где за развернутой газетой мелькнула улыбка, послышалось неодобрительное бормотание. Жако сказал Милу:

— Ритона обижают. Пошли на подмогу?

— Не стоит, уже приехали.

Пассажиры столпились у дверей вагона. Они приготовились к выходу, занесли ногу вперед, а билет зажали в руке или во рту.

Поезд затормозил так резко, что у людей даже зубы лязгнули, и тут же остановился. Все двери вагонов открылись одновременно. И в одну секунду на платформе Денфера стало черным — черно от народа. А поезд остался сиротливо стоять на рельсах, похожий на пустую гильзу после выстрела.

— Знаешь, мне дали один адрес, там есть работа! — крикнул Милу.

— Какая? — спросил Жако, взбегая по лестнице.

— По части центрального отопления… Я ничего в этом не смыслю, но говорят, можно легко научиться.

* * *

В это хмурое утро улица Бельвиль казалась неумытой. Морис, длинный, узкий в плечах, пробирался навстречу людскому потоку, вливавшемуся в станцию метро. Уличные торговцы ставили свои тележки у самого тротуара. Велосипедисты катили целыми группами, и машины их шуршали по жирному макадаму мостовой. В кино «Бельвиль — Пате» шел фильм «Опасный человек»; афиши обещали в скором времени «Женщину без мужчины» с участием Джины Лоллобриджиды, которая была изображена на огромной рекламе с полуобнаженной грудью. В будни по утрам люди спешат, тол каясь, по узким тротуарам улицы Бельвиль и смотрят на встречных невидящими глазами. Морис нажал коленкой на небольшую прогнившую дверь. Верхняя часть ее из кованого железа была вся изъедена ржавчиной. Дверь вела в коридор, похожий на заброшенную штольню, и дальше, во двор, почти такой же узкий, как этот коридор. Во дворе иод мрачной вывеской с кратким словом «отель» стояло приземистое каменное здание. Над его стеклянной крышей, залатанной кусками толя и картона, торчали железные трубы печек. Слышно было, как пищат новорожденные, кричат дети и бранятся взрослые. Напротив, всего в нескольких шагах, выстроились, словно по команде «смирно», все уборные дома с окошечками в форме сердца. Морис вошел в «отель» и очутился в тесном коридоре; он был весь уставлен рамами, на которые живший в доме скорняк натягивал кожи для просушки. Кто‑то спускался по лестнице с пустым ведром в руках; ступеньки скрипуче охали под его шагами, а расшатанные перила дрожали от нижнего этажа до чердака.