Гибель всерьез - [29]

Я понимал довольно смутно, но сгорал от желания увидеть воочию составляющие части известного мне Кристиана, присутствовать при демонстрации в зеркалах трех образов разъятой личности, из которых один, Нейтральный, был только коромыслом, на котором подвешены чаши весов. Но Кристиан не спешил предоставить мне такую возможность: то ли чего-то опасался, то ли не хотел выставлять на обозрение свои компоненты. Во всяком случае, заметив, что я так и дрожу от любопытства, он тотчас же пошел на попятную: дескать, он велел перевезти трюмо в одно из своих имений, в провинцию, — что ты! в холостяцкой квартире на улице Фридланда его уже давно нет… В общем, повел себя так странно, так уклончиво, что я засомневался: может, передо мной уже не Нейтральный, а кто-то другой? Так или иначе, но после столь откровенных признаний Кристиана я, казалось бы, мог рассчитывать получить ответы на некоторые прямо относящиеся к делу вопросы. Однако моя настойчивость привела к тому, что он еще больше замкнулся в себе, и мне невольно пришло на ум сравнение с устрицей, которая сжимает створки раковины, едва капнешь в щель между ними лимонного сока. Допустим, устрица охраняет тайну изготовления жемчужины, ну а Кристиан?

Он вдруг заговорил совсем иначе: забросил доктора Джекиля и мистера Хайда, которые не сходили у него с языка, пока он излагал свою теорию, и успели мне изрядно надоесть; стоило же мне теперь коснуться этой темы хотя бы слегка, как я сразу чувствовал, что собеседник расценивает мои попытки как некую бестактность и, не произнося вслух, дает понять, что есть вещи, которые человек может сказать о себе сам, но которых в высшей степени неделикатно касаться посторонним. Что ж, я оставил Джекиля и Хайда в покое. Видимо, Кристиану было неприятно думать, что я мог увидеть в одном из его образов чудовище, злодея, ведь он с самого начала постарался растолковать мне, что это грубое разделение человека на светлую и темную половину — всего лишь упрощенная метафора, на самом же деле оппозиция доброго и злого начал в чистом виде лишь в самых общих чертах соответствует строению человеческой личности.

Такое схематичное представление о человеке бывает только в романах, которые даже он, Кристиан, не относит к реалистическим, делая мне честь хоть в этом разделять мои взгляды, — в романах, где есть только очень хорошие и очень плохие герои. Я прервал его и попросил уточнить, что он хочет сказать. Оказывается, по его мнению, в каждой из основных ипостасей двойного или, если угодно, тройного человека могут быть вкраплены еще и побочные образы, своего рода вторичные отражения других ипостасей: нет такого воплощенного Добра, которое не содержало бы хоть малую толику Зла, и наоборот. Иначе говоря, если уж пользоваться теологической терминологией, Бог-Сын в какой-то степени является и Отцом, и Святым Духом. Я заметил, что это сравнение попахивает ересью, он же с невинным видом парировал: «Скажи еще, что оно идет вразрез с марксизмом!» Да нет, я просто имел в виду, что если «аппарат» действует наподобие решета, отсеивая одни качества от других, как песок от золота… Но тут уже он перебил меня: как я не понимаю, человеческая натура — совсем не то, что мертвая материя, и к ней неприменимы всякие грубые механические методы! Ну вот, теперь меня записали в вульгарные материалисты! Кристиан улыбнулся: «Я ведь разговариваю с писателем, а не с партийным деятелем…» Тут бы мне придраться, сказать, что человеческая натура не терпит такого разделения на писателя и, как ты выразился, партийного деятеля… и так далее, но я промолчал. И только малодушно заметил, что не следует путать меня с Антоаном. Кристиан же снова пустился в рассуждения о сложном строении отражений, высказав массу блестящих мыслей, которые я, увы, забыл, и в конце концов вернулся к Р. Л. Стивенсону, которому снова досталось за схематизм. Правда, Кристиан сказал ему в оправдание, что этот упрек можно отнести и к другим: к Чарльзу Лэмбу… или Джону Бэньяну… (откуда такая бездна англосаксонской эрудиции?), и вообще все радикальные мыслители всегда склонны к резким контрастам, тогда как природа предпочитает штрихи, оттенки… Вполне понятно, почему писатель вынужден прибегать к крайностям: что за интерес был бы в паре двойников Джекиль-Хайд, если бы они отличались друг от друга не больше, чем, скажем, сварливый обыватель от обывателя благодушного? Искусство требует ярких красок. Но то искусство, а жизнь? Кристиан явно старался свести к минимуму различия между своими, так сказать, профильными двойниками. И, совершенно очевидно, не собирался мне их показывать. Он не догадывался, что об одном из них я кое-что знал со слов Омелы. Но скромный молодой человек, игравший с маленькими девчушками в Бютт-Шомон, мог быть как Джекилем, так и Хайдом… Наконец любопытство мое так распалилось, что, желая ускорить дело, я дал понять Кристиану: мол, от некоего третьего лица мне кое-что известно о его жизни в другом обличье.

Эффект был поразительный. Мы сидели в баре у Фуке. Дело было во времена Мюнхена. Возбужденные посетители толпились вокруг Рэмю