Гибель всерьез - [137]

Антоан. Стоит Антоан. Стоит и все. Сел, взял газету, но не читает. И деликатно не вмешивается в разговор. Тот самый Антоан, которого я знаю, который так похож на меня, глазами, прической. Свою смешную маленькую шляпу он положил на соседний стул. На этот раз он в сером костюме, и пиджак у него темнее моего. Чтобы не было и соблазна счесть его за мое отражение в зеркале. Смотрю на Омелу: лицо у нее застыло, и я понимаю, что она тоже видит Антоана. Что ж, вольно нам договориться и больше не называть его имени. Но он пришел. Кашлянул, положил ногу на ногу — самые настоящие ноги.

— Вышел из дому, — заговорил Антоан, — и такая трудная оказалась дорога… ужас, что делается сегодня вечером возле Оперы, думал — не доеду… Но… я вам, кажется, помешал?

Я понял: произошло невообразимое, Антоан ревнует ко мне. Потому и назвал меня недавно Яго… Это я возбудил его ревность, я… Куда заведет его воображение? Ведь и Отелло, скорей всего, не собирался умертвлять Дездемону? Поначалу он и ревности не ведал…

Мы оба молчали. Я думал, нет, невозможно, нет… Антоан вне меня… нет, это зеркало, или… Антоан, существующий самостоятельно, и так близко от меня, я слышу, как он дышит, как потихоньку сопит. Словно уже почуял, что пахнет убийством… чуть-чуть. Я не могу даже спросить его, что все это значит, потому что, спрашивая, признаю его существующим. Омела глядит удрученно, но чем она удручена? Голос: «Я было хотел принести тебе розы, но решил, что и без меня… И вижу, что не ошибся…» Рука его, обведя комнату, показала на букеты, на мою агаву. То есть мою бамбергию. Голова Омелы вдруг запрокинулась, глаза помутнели, вздох… Омела лишилась чувств. О, Боже!

Мы оба бросились к ней, оба разом, и подоспели одновременно, я почувствовал нечто ужасное — руку Антоана возле своей руки, шуршание манжета по моему рукаву и ужас…

— Помоги мне, — сказал он, — надо отнести ее на кровать.

Мы подняли ее, голова Омелы откинулась, качнулась, а лицо у нее было бледным-бледным, как только однажды — после операции… Необходимости нести ее вдвоем не было, но казалось, ни один, ни другой не имели права на самостоятельность. Мы ее уложили. Мне сделалось жутко. Антоан сказал: «Ничего, она дышит…» Омела слегка застонала и пошевелилась. Но сознание к ней не вернулось, невидящие глаза были по-прежнему открыты.

Нужен доктор. Я не двигался. Мне по-прежнему было жутко. Жутко от отчетливого сознания неизбежности. Зато Антоан разводил лихорадочную деятельность. Он уже набирал номер. Он сказал: «Ну, что ты стоишь… не видишь, у нее ледяные руки… давай, неси грелку…» Я тупо спросил: «Грелку?» — а он: «Ну конечно, ты же знаешь, их две, красная и синяя, висят на двери бельевого шкафа в ванной, горлышком вниз». Конечно, я знал. Я пошел в ванную, зажег свет. Две грелки, красная и синяя, горлышком вниз. Вода чуть теплая, но, может, пойдет погорячее. Я видел себя в зеркале. Ну и ну, о Господи! Но глаза все-таки голубые. Волосы зачесаны назад. Нет, чуть теплая. Я пошел на кухню согреть воды. Которую взять из кастрюль? Пожалуй, эта велика. А та в самый раз. От автоматического включения плиты я всегда чуть ли не подпрыгиваю. Как из круглой кастрюли перелить воду в грелку? Ага, оловянный кувшинчик с носиком, налью в него, и… «Что ты копаешься?» — возмутился Антоан. Омеле, однако же, лучше. Она закрыла глаза. Я подложил грелки ей под колени. А Антоан укрыл розовым в зеленую клетку пледом.

Теперь он воюет с телефоном. Один номер не отвечает. По другому говорят, что доктор вернется только в понедельник. Угораздило же заболеть в субботу! Известное дело. Подыхай себе на здоровье! У врачей не должно быть воскресений. Может, позвонить доктору Бравону? Он только что уехал в Гро-Рувр, позвоните ему туда через час… Туда? Ни к чему. Я больше никого не знаю. Но в справочник ты можешь заглянуть, Альфред… Что-то забрезжило… Что-то такое было… гляжу на Антоана и припоминаю, как будто все сызнова, опять я тону… Ага, осенило — я вспомнил о Кристиане.

— А что, если позвонить Кристиану? Он знает кучу врачей. С его непозволительно крепким здоровьем он в них не испытывает нужды. Поэтому у них отличные отношения… может, кого-нибудь он присоветует?..

Что Антоан набирает телефон квартиры на улице Фридланд, я догадался. «В» — это «Ваг», потом «А»… «Кристиан? Ингеборг заболела… Нужен врач…» Он ответил: «Еду», и едет, я думаю, не один. Антоан погасил большой свет, достаточно лампы у изголовья с другой стороны, с «Она задремала, — сказал он, — пойдем, что с тобой, отчего так трещат суставы?» Он вывел меня, я совсем без сил. Омела, — стучит в голове, — Омела…

Мы стоим в проходной комнатушке. Яркий свет — как нарочно, чтоб все разглядеть. В уголке — напольная вешалка, там на плечиках мой костюм, тот, в котором я был вчера, его еще не повесили в шкаф, там же галстук… столик, а рядом, на табуретке, чемодан Омелы, если вдруг решим махнуть куда-нибудь подальше… Но я смотрю только на Антоана, я вижу его в зеркале, — одного со мной роста, он выглядывает из-за меня, у него стиснутые зубы, и губы он сжал… В зеркале? Но как же? Антоан! Он откликнулся: «Что?» Я спросил: «Антоан, как это произошло?» Он, надо думать, понял и усмехнулся. Смех еще тот. Кривая ухмылка.