Гибель Византии - [152]

— Хорошо или нет ты сказала, кириа Агриппина, а твои чувства мне нравятся.

— Я еще уговаривала отца Арсения, чтобы он перестал изрыгать проклятия, потому что на свою душу тяжкий грех принимает; а он мне отвечал, что с прощением ему тяжкого греха он совсем спокоен стал, потому что Афанасия его простила моими словами; но ни чьи прощения не спасут греческих правителей от проклятия, а он только идет по вселенной проповедовать это проклятие.

— Это значит, кириа, что он родину свою любит, так любит, что рассудок потерял.

— Ну, а ты, отче, разве не любишь родины, разве родину можно не любить?

— А что такое родина, кириа? Где твоя родина? Рязань, Москва или Тверь, это все ваши русские княжества, или может быть Новгородская земля? Все земли русские. Где же родина? Да прими в расчет то, что эти земли, воевали между собой не один и не два раза.

— Что тут размышлять, отче, сердце скажет, где родина.

— Ты скажешь — все равно, — продолжал отец Стефан, — потому что повсюду в этих землях русский язык и православная вера, так тогда и литовская земля твоя родина, потому что там ваших русских православных больше, чем литовцев. А представь, кириа, что завтра придут татары, да и заберут всех жителей Ельца за Волгу, а тебя здесь оставят и сами останутся, где будет твоя родина? Там, за Волгой, где ты никогда не была, или здесь, где ты родилась и где ты будешь жить среди таких татар, как тот вон, что там напился… Кутлаев, что ли…

— А что? — перебила его Груша. — Что, отче, он тебе не нравится?

Монах весело рассмеялся.

— Да ведь разве может нравиться зверина? Разве он человек? Лошадь, корова, собака, ну и татарин этот, все едино… Мне и на мысль не приходит, нравится ли он?

Девушка при словах монаха поникла головой. Отец Стефан с любопытством посмотрел на Грушу, которая сидела как бы приговоренная к смерти.

— Что же, кириа, — с участием спросил монах, взяв ее за руку, — разве он тебе близкий, родной, что ли? Прости меня, если обидел.

— Нет, отче, ты меня не обидел; но пойми, как тяжело мне слышать твое мнение, — со стоном произнесла она, — когда отец не раз мне намекал, что он для меня жених хороший и без ума от меня.

— Бога ты побойся, кириа, свою молодость погубить хочешь?!

— Ох, отче, отче, не знаешь ты нашего житья; он мне противен, да ведь отец скажет, что он богат, что он мурза; да он у меня и согласия спрашивать не будет.

Монах молчал, он продолжал держать руку девушки. Груша руки не отнимала, она подняла на монаха глаза и произнесла:

— А что лучше, последовать воле родителей или не послушаться и в монастырь уйти?

Монах не отвечал, он молча смотрел на Грушу, потом крепко сжал ей руку.

— Смотри, кириа, не выходи за татарина, это будет тяжкий грех против целомудрия, а чтобы спасти тебя — вот тебе эти четки, — монах вынул из кармана янтарные четки, — а когда будут тебя приневоливать, ты их, кириа, отдай отцу твоему, когда он будет ехать в Тану, а он будет ехать этим летом или весною, и скажи, чтобы он отдал в конторе Луканоса, для передачи отцу Стефану, там меня знают, будто бы я их тут обронил; я, получив эти четки, буду знать, что надо спасать милую кирию Агриппину. Хорошо? Обещаешь, кириа?

— Батюшка, батюшка, благодарю тебя за участие, только ты с отцом ничего не сделаешь, не убедишь его.

— Не унывай, кириа, отчаяние — грех великий. У отца твоего с Луканосом очень выгодные дела завелись, а я посредником у них, а потому смотри, не падай духом. Так обещаешь, кириа?

— Обещаю, отче…

— Ну, вот, хорошо. А теперь прощай, завтра рано я уйду, может быть с тобою не увижусь. Кланяйся отцу Арсению, скажи ему, если будет в Тане, пусть побывает у Луканоса, я там думаю быть по возвращении из Руссии; может увидимся. Прощай же, кириа! — уже совсем нежно проговорил монах, с заметною грустью: — оставайся с Богом и не забывай меня.

— Неужели, отче, мне так и не приведется тебя видеть?

— Бог знает, кириа, гора с горой не сходятся, а человек с человеком…

— Дай Господи, дай Господи!

Всю ночь думалось Груше, что это значит: «Не смотри на меня как на монаха»?

III

Хотя более десяти лет прошло со времени взятия Фессалоник турками, и венецианцы давно уже возвратились туда, но не в качестве хозяев, а только купцов, однако город все еще был в развалинах. Впрочем, оживление на его улицах не прекращалось; расторопные греки угощали в своих ксенодохиях иностранцев и турок, которые постоянно прибывали из Азии сюда для дальнейшего следования в Адрианополь. В одной наиболее комфортабельной гостинице под кипарисами, между которыми был натянут навес от солнца, сидел средних лет господин, крупного сложения, державшийся с сознанием своего достоинства. Он рассеянно смотрел по сторонам; окружавшая суета, как видно, его не занимала. Из стоявшего около него бокала он прихлебывал вино.

— Синьор Батичелли! Какими судьбами?

Этот возглас заставил его обратить внимание на поспешно подходившего к нему богато одетого господина.

— Синьор Киавари, — произнес он, вставая и протягивая руку подходившему. — А вы откуда? Садитесь, синьор.

Батичелли подал знак рукой и мгновенно появился другой табурет и еще бокал вина.