Гибель Византии - [20]

— Вот мы и дома, — произнес Кантакузин, спускаясь с седла и бросая поводья подбежавшему конюху.

Роман последовал его примеру и вслед за дядей поднялся по широким ступеням в гостиную залу.

После краткого, но обильного ужина они удобно устроились в креслах с высокими деревянными спинками.

В наступивших сумерках весело потрескивали свечи и пляшущее пламя камина отбрасывало на стены карикатурно кривые тени от окружающих предметов.

— Как тебе понравился город? — спросил Димитрий, поворачивая голову в сторону племянника.

— Он великолепен, — улыбнулся Роман, — но в то же время запущен и неухожен, как дом, в который позабыл дорогу хозяин.

— Ты прав, мой мальчик, — нахмурился стратег. — Город одряхлел, но в том не наша вина. Когда реки меняют свои русла, поселения на их прежних берегах умирают.

— Но чем же так озабочены люди, — спросил Роман. — Ведь даже на лицах нищих я замечал скрытое волнение. И это-то у бродяг — людей не слишком склонных думать даже о завтрашнем дне!

— Бродяги — это порождение нашего неустроенного мира, где печаль и горе легко уживаются с дурацким колпаком шутовства. Они лишь искажённое зеркальное отражение нас самих, чьей милостью они живы, с кем делят печали и страдания. Что же касается озабоченности горожан, то вскоре ты поймешь, что там, где тревога каждый день гложет сердца, нет и не может быть места радости и веселью. Священники твердят, что в том расплата нам за наши грехи. Что ж, как знать, может они и правы. Пусть Бог им будет судьей, но я верю, что несмотря ни на что Константинополь возродится к новой жизни и вновь, как и прежде, вернёт себе утраченное величие.

Стратег замолчал, его глаза, смотрящие на пламя свечей, непреклонно сузились.

— Надо только не дать нашим недругам схватить нас за горло.

— Но ведь они уже сделали это, — возразил Роман. — В Генуе говорят, что мир с султаном висит на волоске и что дни Империи уже сочтены.

— Пусть говорят, что вздумается, — загремел Кантакузин, приподнимаясь с кресла. — Ты не должен прислушиваться к злым наветам. Султан обломает зубы о твердыни Константинополя, а пока будет биться сердце Города — будет жить и Империя!

Повисло неловкое молчание.

— Прости меня, — смягчаясь, заговорил Димитрий, опуская тяжелую ладонь на плечо племянника. — Я был излишне резок с тобой. Ты молод и подвержен дурным влияниям. Запомни, Роман, на то ты и воин, чтобы быть готовым ко всему, идти до конца и, если понадобится — принять смерть с открытым забралом.

Он смолк, и они ещё долго сидели в тишине, прислушиваясь к мерному потрескиванию горящих свечей.

Лето протекло в вялых приготовлениях. Средств не хватало даже на самое необходимое. Удалось осуществить лишь немногое из задуманного и это удручало людей, принявших на себя бремя ответственности и не привыкших плыть по воле течения.

Тревога не оставляла василевса. Константин вновь отправил послов в Рим. Он напоминал, требовал, угрожал, но папский престол не спешил с ответом. В настойчивости византийского правительства слишком явно проглядывались попытки утопающего ухватиться за былинку. Мало сочувствуя морально сломленному сопернику, высшее римское духовенство ограничивалось издевательски звучащими призывами к стойкости и терпению, а также многословными заверениями в прочности союза. Лишь в конце октября в Константинополь отбыл кардинал Исидор, бывший епископ православной Церкви, некогда изгнанный из города своими противниками.

Константин и его ближайшее окружение предприняли еще одну героическую попытку примирить враждующие лагеря церковнослужителей. Василевс торопился: посланник Феофана уведомил его, что внушительное войско численностью до 50 тысяч сабель отделилось от армии султана, движущейся на юго-восток, в сторону мятежного Караманского эмирата. Вскоре, под предводительством опытного полководца Турхан-бея на грузовых судах началась переправка солдат в Морею, на греческий полуостров. Это означало, что помощи от братьев Константина, Фоки и Димитрия, уже не дождаться. Положение заметно ухудшалось. Но это, казалось, лишь подливало масла в огонь неутихающей религиозной межусобицы, грозящей расколоть византийцев на разные лагеря. Взаимное ожесточение, подпитанное тревогой и страхом на каждый еще не прожитый день, продолжало давать свои злокачественные всходы.

По рассохшимся, скрипящим ступеням лестницы кардинал Исидор медленно поднялся на корму галеры и, приблизившись к кромке борта, опустил ладони на брусья перил. Перед ним, как на наполненной светом картине, в мельчайших деталях разворачивалась панорама Константинополя.

В прозрачном, кристально чистом воздухе, подобно золотым половинкам яйца, сверкали раскаленным металлом купола церквей и храмов; светлые прямоугольники зданий ступенями спускались вниз почти до самого моря, а там, у берега, казалось, прямо из воды, вырастали геометрически совершенные стены и башни оборонного пояса, увенчанного бесчисленным множеством зубцов. Дорожка от солнца, искрясь и сияя на волнах, вела прямо в город; сквозь плеск воды доносился дальний колокольный перезвон.

Ноздри прелата жадно раздулись, вбирая восхитительный, пьянящий аромат морского ветра и от нахлынувших воспоминаний внезапно, в острой тоске, защемило сердце.