Гибель Светлейшего - [76]

— Ничего, ничего! Сам грейся. Говорю тебе, я сухая.

Дукаревич решительно запротестовал:

— Если так не хотите, забирайте его обратно. Слышите?

Женщина помолчала немного.

— Ишь ты, какой настырный! Ну, ладно, садись поудобней. Мне брюхо-то не надави ненароком. Ребеночка еще спортишь.

Дукаревич прижался поудобнее к женщине. Молодая она или пожилая, он не мог определить.

— Дети есть? Или первый?

— Какое там! Третий уже.

Они сидели молча, каждый думая о своем. Женщина о покинутом доме, где ее ждали, а Дукаревич вспоминал Стефанию. Ради нее он сейчас рискует жизнью. Чувствует ли она смертельную опасность, грозящую ему?

Дверь погреба распахнулась, и раздался суровый окрик:

— Живей, сволочь!

Кто-то вошел в погреб, и снова захлопнулась дверь.

Новый заключенный присел на корточки и, затаив дыхание, сидел несколько минут молча. А потом, подобно Дукаревичу, он пошел обшаривать стены.

— Кто тут? — вполголоса спросил он, задев филателиста за ноги.

Дукаревич по голосу узнал красноармейца, с которым час назад расстался на песчаном острове.

— Мы тута, — ответила женщина. — Мы люди.

— Это хорошо, что люди. Мокрый я сильно. Прямо с реки. В воде сейчас сидел.

— Всех вас не пригреешь, — неожиданно рассердилась женщина и потянула свой полушубок.

Дукаревич принялся выжимать фуфайку. Но одному было трудно, и он сказал, обращаясь к красноармейцу:

— Вы мне не поможете отжать?

— Погоди, погоди… — изумился красноармеец. — Никак, на острове были вместе? А?

— Да. Были.

— Что же, заграбастали, выходит?

Филателист ничего не ответил. Красноармеец нащупал в темноте конец фуфайки. Он свернул ее жгутом, и они вдвоем стали выкручивать воду.

— До капельки! — хозяйственно отметил красноармеец. — Ты что же, разоблачился? Пожалуй, надо и мне… А впрочем, все едино. Шлепнут скоро. И трудиться но стоит. Ну их к дьяволу! Не замерзну.

Он сел с филателистом рядом и ощупал его, как слепой.

— Помирать, выходит, будем вместе. А баба при чем? Для равноправия, что ли?

Красноармеец крепко выругался, помянув богородицу.

Дукаревич недовольно сказал:

— Нехорошо так! Женщина беременная…

— Ничего. От слов не рассыплется. Тебя за что, тетка, морозят здесь?

— За шпионку признали. А какая я шпионка! На восьмом месяце… К сестре шла. Вот христос, не вру!

— Ишь, гады, что делают!

Красноармеец вздохнул и затих. Дукаревичу даже подумалось, не заснул ли новый заключенный. Больно уж тихо он сидел. Но красноармеец не спал. Он понимал, что доживает последние часы, а может быть, даже и минуты. У него нашли динамит. Он должен был взорвать железнодорожное полотно, чтобы не дать белым продвинуть свой бронепоезд к мосту. Красноармеец взялся выполнить эту задачу добровольно, хотя и знал, что идет почти на верную смерть. Но от удачного взрыва зависела победа дела революции, а он был коммунист и до войны работал в шахте подрывником.

Ночью его спустили в воду. Он добрался до острова и пролежал несколько часов на песке. После красноармеец поплыл по течению с пробковым поясом на груди. Ночь была туманная, и план мог увенчаться успехом. Он уже благополучно пробрался на сторону противника, но совсем случайно напоролся на вражеский секрет. Ударом приклада в голову его сшибли с ног и обезоружили. Сейчас красноармеец ждал расстрела.

«Скорей бы уже», — вяло подумал он и ощутил тошнотворную слабость.

Присутствие рядом человека, которому угрожала такая же печальная участь, давало некоторое утешение. Двоим умирать легче, чем одному. И он вдруг почувствовал, что сидящий рядом неизвестный становится для него близким и родным, вроде брата или старого друга. Красноармеец не представлял, как он выглядит — рыжий, черный или светловолосый, какое у него лицо, сколько ему лет. Он пожалел, что под рукой не было спичек. Хорошо бы посмотреть на товарища по несчастью.

— Ты какой губернии?

— Минской.

— Не бывал там никогда, — словно извиняясь, сказал красноармеец. Помолчав немного, добавил: — А я вот из Юзовки. На шахте у бельгийцев работал подрывником. Хорошие у нас места на Дону. Чудные места! Посмотреть бы еще разок. Хоть бы одним глазком.!.

Дукаревич уловил в голосе красноармейца тоскливые нотки.

— Как же вас задержали? — спросил филателист. — Мне показалось, вы плыли на правый берег.

— Дуром взяли. На секрет нарвался, — выругался красноармеец. — Ну да ладно, все едино эту сволочь сметут… Помирать вот только неохота. Жизнь-то какая предвидится впереди! Лучше царей будем жить!

Голос его прозвучал еще тоскливее.

— А если вам на допросе раскаяться? Вас могут помиловать.

— То есть как раскаяться?

— Ну хотя бы для виду, — поправился Дукаревич.

— Для виду? Чудак ты! Это же сволочь умная, старые генералы! Что они, младенцы? Раз динамит и бикфордов шнур — все ясно. А тут каяться… Чего зря каяться! Это тебе не исповедь, а война. Или мы их, или они нас. Человек ты штатский и рассуждаешь не по-военному.

Дукаревич молчал.

— Расстреляют! — простонал чуть слышно красноармеец. — Лучше бы в бою. Сразу, чтобы не думать ничего. Сгоряча помрешь — и не заметишь. А тут чего только не надумаешь. Перемучаешься больше. Не скотина ведь, а человек. Недаром попы душу выдумали… Я, конечно, как большевик, в бога не верю и религию не признаю. Все это царская политика, чтобы народ во мраке держать. Но жизнь человеческую превыше всего ставлю. В Юзовке у меня баба осталась. Горевать будет. Хорошо, ребятишек нет… И в шахте еще поработать хотелось… Уголь — большое дело… Без него — как без хлеба…