Гибель Столыпина - [47]

– Спагетти, – ответил Щеколдин; Кулябко проинструктировал его: максимум скромности в тратах на себя, щедрость по отношению к Богрову. – Мне – спагетти, а моему другу дайте самое вкусное из того, что у вас есть.

– Мы можем предложить великолепную мерлусу с лимоном, это наше фирменное.

– Хотите мерлусу с лимоном, Дима? – спросил Щеколдин, точно определив время, когда можно было переходить на дружество, отбрасывая отчество.

– О, спасибо, но это здесь ужасно дорого, я с удовольствием съем, как и вы, спагетти.

Тем не менее Щеколдин попросил принести мерлусу, разлил водку, чокнулся с Богровым и сказал:

– Дима, пока еще о вашем предложении знаю один лишь я, но не знают ни Виктор, ни Абрам… Лучше откажитесь, вы еще слишком молоды, мне, говоря честно, жаль вас…

Виктором был Чернов, вождь партии социалистов-революционеров, Абрамом был Гоц, брат погибшего Михаила, подвижник террора.

Кулябко инструктировал: «Главный козырь, – имена вождей – выбрасывайте в конце, когда Богров устанет, это будет для вас лучшая проверка; по тому, как он среагирует, вы поймете все про его затаенные мысли».

И снова Кулябко оказался прав, потому что Богров спросил:

– Я увижу их перед началом д е л а?

– Вы увидите их потом, Дима, когда сможете убежать сюда… После акта… Я спрашивал вас, готовы ли вы на смерть во имя нашего дела… Человек, который совершит р а б о т у, обязан остаться живым, и вы это прекрасно понимаете…

Каждому движению нужно живое знамя… Скажите, Дима, вам хочется славы?

Погодите, не торопитесь отвечать мне, я очень боюсь услыхать ложь, я боюсь ощутить неискренность… Скажите мне, обдумавши вопрос, ответьте честно, испепеляюще честно, как и надлежит говорить революционеру-террористу…

Богров кашлянул, чувствуя в себе остро вспыхнувший страх. «Меня затягивает, – понял он, – этот человек может погрузить в такую пучину, откуда уж выхода не будет; такой убьет, узнай про меня правду, у него порою глаза останавливаются, как у маньяка».

Но помимо его воли, словно бы кто-то другой, очень маленький и слабый, неуверенный в себе, быстрый, как зверек, алчущий ласки человека, у которого большая и сильная рука, ответил:

– Я не стану лгать, Николай Яковлевич, я испытываю ужас перед разверзшимся молчанием могилы, перед вечной недвижностью, перед крышкой гроба и гвоздями, которые проржавеют, покроются черной теплой плесенью… Да, я боюсь этого, а потому уповаю на память, которая вечна… На память поколений по тем, кто отдает себя на алтарь революции… На ее кровавый, ужасный алтарь… Но я не могу и не хочу быть слепою пешкой в руках неведомых мне мастеров борьбы, против этого восстает мое существо; я готов на все, но в союзе равных.

– Сколько времени вы еще думаете пробыть в Ницце?

– Я изнываю здесь от тоски и одиночества.

– Научитесь отвечать на вопрос однозначно, Дима. Итак, сколько времени вы можете прожить здесь?

– Сколько потребно делу.

– Хорошо, этот ответ меня устраивает.

Щеколдин снова разлил по рюмкам, выпил не чокаясь; потер лицо, улыбнулся своей внезапной, располагающей улыбкой:

– Мне пора. Пейте, Дима. Пейте. Вы весь издерганный, выпить как следует – единственный способ прийти в себя…

…Наутро Богров отправил телеграмму в Петербург, Коттену, попросил срочно выслать сто пятьдесят рублей золотом, о проигрыше в казино не писал, но объяснил срочную потребность в средствах д е л о м.

В тот же день фон Коттен поручил деньги ему отправить.

Он, однако, их не востребовал, через два месяца они вернулись в петербургскую охранку.

«Только по Бисмарку: „Долго запрягать, но зато ехать быстро!“» 7

На рауте у британского посла Курлов, как всегда, шумно и весело выпил, облобызался с греческим генеральным консулом (не иначе как беглый армян, слишком уж горазд по-русски), легко и достойно прокомплиментировал жене бельгийского посланника (действительно душка, и глазенки умные), обсудил с болгарским чрезвычайным министром ситуацию в Черногории и Босне, а затем, когда гости постепенно разбились на группы по и н т е р е с а м, присоединился к Триполитову и Дмитрию Георгиевичу Беляеву, тузам питерской и московской биржи; Триполитов, однако, торопился на день ангела к дочери, пригласил Курлова на свой островок в заливе, посулив рыбалку, посетовал на то, что министерство внутренних дел до сих пор тянет с ответом на поправки к проекту по страховому вопросу, а рабочие из предпринимателей жилы тянут; с тем и откланялся.

Беляев и Курлов отошли от стола, уставленного довольно скромными яствами (британцы всегда скупердяйничали, особенно коли было загодя известно, что не пожалует никто из членов августейшей фамилии; правда, было вдосталь прекрасного эля и джина), устроились возле широкого окна и, обсмотрев друга друга наново, одновременно рассмеялись.

– Кто начнет? – спросил Курлов. – Готов отвечать за моих волынщиков, я в курсе страхового вопроса.

– Ах, да при чем здесь страховой вопрос? – сказал Беляев. – Я что-то не возьму в толк, куда вообще дело идет, Павел Григорьевич?

– То есть как это так «куда»? – удивился Курлов. – По обычному нашему пути, милый Дмитрий Георгиевич, в никуда, коли не к полнейшему бардаку!