Гибель Пушкина. 1831–1836 - [34]
Но есть основания предполагать, что упорное нежелание Натальи Николаевны бывать при дворе в значительной степени объяснялось нежеланием самого Пушкина. Есть основания предполагать, что страх перед возможными ухаживаниями императора за Натальей Николаевной появился у Пушкина еще в Царском, после явного восхищения, выказанного императорской четой его жене.
Нащокин рассказывал позже:
«Когда Пушкин приехал с женою в Петербург, то они познакомились со всей знатью (посредницей была Загряжская). Графиня Нессельроде, жена министра, раз без ведома Пушкина взяла жену его и повезла на небольшой придворный Аничковский вечер; Пушкина очень понравилась императрице. Но сам Пушкин ужасно был взбешен этим, наговорил грубостей графине и между прочим сказал: „Я не хочу, чтоб моя жена ездила туда, где я сам не бываю“».
Хронологически речь идет об осени или зиме 1831 года.
Казалось бы, надо было не привязывать себя к Петербургу, не вступать в службу, не стремиться к встречам с Николаем.
Но надежда выполнить свою миссию была связана именно с Петербургом, именно с возможностью этих встреч.
И он решился.
Решение это, однако, не заглушало мучительных мыслей. Во время отъездов сознание, что жена постоянно бывает на придворных балах, терзало его.
8 декабря 1831 года он писал из Москвы:
«Дома ты не усидишь, поедешь во дворец и, того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы».
Бал у княгини М. Д. Барятинской. Акварель Г. Г. Гагарина. 1830-е гг.
10 декабря:
«Целую тебя и прошу ходить взад и вперед по гостиной, во дворец не ездить и на балах не плясать».
Можно было бы считать, что все дело в беременности Натальи Николаевны и заботе мужа о ее здоровье. И это, конечно, было. Но в письме к Нащокину 8 января он раскрывает истинную подоплеку своего беспокойства:
«Жену мою нашел я здоровую, несмотря на девическую ее неосторожность — на балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает. Надобно бабенку к рукам прибрать».
«С государем любезничает…»
Любезничание с государем вряд ли могло повредить здоровью молодой женщины.
В главе VIII «Онегина» он писал о своем идеале — замужней Татьяне:
Между тем едва ли не в каждом письме Пушкина жене встречается «кокетство». 3 октября 1832 года:
«…кокетничаешь со всем дипломатическим корпусом, да еще жалуешься на свое положение… женка, женка!»
2 октября 1833 года из Болдина:
«Смотри, женка. Того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня — искокетничаешься».
8 октября:
«Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась…»
21 октября:
«…кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности — не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему».
30 октября:
«Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона… Не только тебе, но и Парасковье Петровне легко за собой приучить бегать холостых шаромыжников; стоит только разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут».
6 ноября:
«…кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения… Женка, женка! я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу, — для чего? — Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc, etc. — не говоря уже об cocuage».
Он хорошо знал свою жену, знал, что кокетство — часть ее натуры. Ему это было неприятно — это был дурной тон. Но мучило его по-настоящему только одно. В письме от 11 октября, где нет никаких следов ревности, он между прочим — вырвалось против воли — обмолвился:
«Не мешай мне, не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с царем…»
И далее — как ни в чем не бывало — о смешных слухах местных про его пьянство.
Но главное — «не кокетничай с царем». Это стояло за всеми ревнивыми выговорами, назойливыми наставлениями. «Не кокетничай с царем». Ибо это было опасно — смертельно. Для него, Пушкина.
В те самые октябрьские дни, когда писались все эти увещевания, он работал над поэмой «Анджело».
24 числа окончил первую часть. 26 числа окончил вторую часть. 27 числа — третью.
«Анджело» он придавал особое значение.
«Наши критики не обратили внимания на эту пиесу и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучше я не написал».
Это было сказано слишком сильно. Написанный одновременно с «Анджело» «Медный всадник», безусловно, значительнее. И Пушкин не мог этого не видеть. Но в то же время тема «Анджело» — достаточно сложная — была для него столь важна, что он выдвигал поэму на самый первый план.
Это было переложение — очень вольное — драмы Шекспира «Мера за меру», которая Пушкину давно нравилась и которую он сперва хотел перевести.
